Владимир Егоров
Заметки со
стороны
Оглавление
О делении и умножении в
истории
Исчезновение Советского Союза с политической карты мира породило целый ряд новых суверенных европейских и азиатских государств. Но как-то незаметно наряду с ними объявилось новое, если считать новым хорошо забытое старое, государство на исторической карте средневековой восточной Европы ― Великое княжество Литовское (далее ВКЛ). Не то чтобы о нём совсем не было известно, но историческая наука СССР существование такого государства по возможности обходила молчанием по принципу «не буди лихо, пока тихо». Лиха было целых два. Во-первых, ВКЛ не находилось места в официальной советской исторической доктрине; само его существование не вписывалось в тот благостный сценарий «объективно необходимого и исторически прогрессивного» собирания Москвой русских земель, что рисовали советские учебники истории. Во-вторых, как показало время, признание существования ВКЛ вряд ли поспособствовало бы поддержанию мира и спокойствия в «братской семье народов». Действительно, долго дремавшее и разбуженное распадом СССР с сопутствующим крахом советских идеологических доктрин и исторических концепций подспудное лихо сразу проявилось спором между Литвой и Беларусью об истоках ВКЛ и перетягиванием на себя его исторического наследства.
Эти заметки ― взгляд со стороны на этот любопытный спор, взгляд ни в коем случае не судьи, а лишь стороннего им заинтересовавшегося, но в нём не заинтересованного наблюдателя. Соответственно, цель заметок ― не вынесение вердикта о правоте или неправоте сторон по существу спорного вопроса, а всего лишь сторонняя оценка отдельных привлёкших внимание автора аспектов спора и аргументации сторон. Она никого ни к чему не обязывает и вообще имеет смысл только в том случае, если дискутирующие стороны объективно заинтересованы в поиске истины и готовы прислушаться к мнению если не второй, то хотя бы третьей стороны.
Суть диспута, как она видится извне, заключается в вопросе, чьим историческим предшественником было ВКЛ, Беларуси или Литвы, и, соответственно, кто обладает правом на его историческое наследие. Этот основополагающий вопрос дискутируется по нескольким направлениям, среди которых доминируют, пожалуй, два: на белорусской или литовской территории возникло ВКЛ, и были ли, условно говоря, литовцами или белорусами его князья-основатели. Также в двух аспектах проявляется своеобразие этого спора. Во-первых, он ведётся не только и даже не столько учёными историками, сколько, если так можно выразиться, широкой общественностью в средствах массовой информации, то есть в конечном счёте журналистами и просто любителями истории. Во-вторых, в этом споре обе стороны стараются доказать не только и не столько свою правоту, сколько свой патриотизм и практически одними и теми же аргументами.
Позиция литовской стороны внешне выглядит простой. Литовцы говорят, что их страна сохранила своё историческое название «Литва», её нынешняя столица Вильнюс был также и столицей ВКЛ, а литовцы так и остались литовцами. Следовательно, Литовская Республика и есть прямая историческая наследница ВКЛ. Белорусы тоже апеллируют к столицам ВКЛ и утверждают, что все известные столицы ВКЛ ― Новгородок (ныне Новогрудок), Городня (Гродно) и Вильня (Вильнюс) ― стоят на исконно белорусских землях, а их названия имеют очевидные славянские этимологии. Что касается этнонима «литва», то во времена возникновения ВКЛ он относился к предкам не современных литовцев, а нынешних белорусов, так как летописная литва была не литовской, в нынешнем понимании, то есть восточнобалтской, а какой-то иной, западнобалтской, чаще всего на эту роль предлагаются ятвяги (судавы). На этом пунктике белорусская сторона породила безграмотный термин «летувисы» для обозначения современных жителей Литвы. Цель порождения этого языкового перла, о котором речь пойдёт ниже, очевидна: чтобы, не дай бог, не перепутать современных жителей Литовской Республики с аборигенами той давней Литвы, а заодно и обитателей ВКЛ, для которых в той же белорусской лексике утвердился термин «литвины» практически как синоним этнохорониму «белорусы». А раз белорусы Беларуси и литвины ВКЛ ― один и тот же народ, то Республика Беларусь и есть историческая наследница ВКЛ.
Далее, литовцы уверены, что князья-основатели ВКЛ были этническими литовцами и носили соответствующие имена. На литовских сайтах весьма популярна некая этимологическая таблица, объясняющая эти имена из современного литовского языка. Белорусы, в свою очередь, утверждают, что, поскольку литва и её первые князья были этнически западными балтами, то имена у них тоже западнобалтские. Расхожий аргумент в пользу этого утверждения ― отсутствие в зафиксированном летописями княжеском именослове ВКЛ окончаний на «‑с», которые, по убеждению белорусских дилетантов-этимологов, обязательно должны присутствовать в «летувисских» именах.
Есть и ещё одно соображение в пользу западнобалтскости древней литвы ― различная передача фрикативных согласных в именах функционеров ВКЛ древнерусским языком летописей и современным литовским языком. Здесь прослеживается типичное соответствие шипящим «ж» и «ш» современного литовского языка свистящих «з» и «с» древнерусских летописей. Аргумент смотрится весомо, так как почему-то считается, что отсутствие шипящих свойственно именно западнобалтским языкам. Но на самом деле реальных оснований для такого утверждения нет. Из всех западнобалтских языков кое-какие данные о фонетике имеются только для прусского языка, самые ранние письменные свидетельства о котором относятся к XIV веку, когда прусский язык уже подвергся сильнейшему германскому влиянию. Кроме того, вся прусская лексика дошла до нас в документах, написанных на нижненемецких диалектах, в которых не было шипящих. То есть, немцы-информанты при всём желании не могли передать используемой ими графикой звуки «ж» и «ш», даже если те были свойственны древнепрусскому языку. Не говоря уже об ятвяжском, на котором, по мнению белорусской стороны, говорили князья-основатели ВКЛ и о фонетике которого вообще практически ничего не известно.
Как заметили ещё древние философы, большинство споров происходит не потому, что люди об одном и том же имеют разное мнение, а оттого, что одни и те же вещи называют разными именами, либо наоборот, разные вещи ― одним и тем же именем. Поэтому прежде чем погружаться вглубь соседского спора, имеет смысл определить его предмет и основные фигурирующие в нём понятия. Заодно придётся разобраться с белорусским русским языком.
Что касается Литвы, то она с обретением независимости не поменяла своего названия: по-литовски по-прежнему называется Lietuva, по-русски, как и прежде, Литвой. Не изменилось и самоназвание литовцев, литовец называл и называет себя lietuvis, русские его называли и называют литовцем. А вот белорусы для своих оппонентов в споре за наследство ВКЛ придумали новые специальные словечки «Летува» и «летувис» как транслитерации собственных литовских названия страны и этнонима. Как мы уже отмечали, цель этого словотворчества ― однозначно разделить литовцев-«летувисов» сегодняшней Литвы-«Летувы» и литовцев-«литвинов» ВКЛ как этносы совершенно разные, лишь по историческому недоразумению имеющие в современном русском языке одинаковые названия. Поскольку здесь мы всего лишь определяем понятия, не будем углубляться в проблему этнической идентификации жителей ВКЛ, Литвы и Беларуси, а только констатируем очевидную безграмотность продукта белорусского словотворчества.
Среди современных языков не так много осталось таких, кто сохранил окончания существительных в именительном падеже, литовский ― один из них. Литовское lietuvis состоит из основы lietuv‑ и окончания единственного числа именительного падежа мужского рода ‑is, говорящего, в частности, о мягкости конечной согласной основы и близкого по своей функции русскому «ь». В литовском языке, флективном, как и большинство индоевропейских языков, при склонении это окончание изменяется по падежам и числам: lietuvio, lietuviui, …, lietuviai, lietuvių и т.д. И в русском, и в белорусском языках при грамотном заимствовании иностранных слов, имеющих окончание в именительном падеже, принято это окончание языка-донора отбрасывать, дабы позволить заимствованному слову склоняться по правилам языка-акцептора. Например, греческое ‛Ηρακλης перешло в русский язык как «Геракл» без греческого окончания именительного падежа ‑ης и, лишившись его, честно приобретает другие, русские, окончания в процессе склонения: Геракла, Гераклу и т.д. Аналогично латинский Spartacus стал у нас Спартаком, а не «Спартакусом».
В соответствии с этим правилом так же должны отбрасываться окончания именительного падежа заимствованных склоняемых литовских существительных. То есть, при заимствовании в русский язык, равно как и в белорусский, опять же речь идёт о корректном заимствовании, литовское lietuvis обязано превратиться не в «летувис», а в «льетувь» (с возможными вариантами «льетувль» и «льетувий»). Правда, поскольку в русском и белорусском языках этнонимы и этнохоронимы, то есть термины этнической и национальной принадлежности, редко употребляются без специфических формантов, для полной корректности к «летувь» следовало бы добавить соответствующий суффикс и получить, например, «льетувец». Собственно, именно так и получился давно прижившийся в русском языке этнохороним литовцев. А поскольку разница между «льетувец» и «литовец» слабо уловима, то, право слово, лучше не насиловать русский язык и оставить в нём литовцев традиционными и привычными литовцами. Если же очень хочется различать современных жителей Литвы и древних насельников ВКЛ, то представляется более разумным придумать отдельный термин не для первых, у которых в русском языке есть устоявшийся всем понятный этнохороним, а для вторых, если по каким-то причинам не устраивает широко применяемый для обитателей ВКЛ и вроде бы тоже прижившийся термин «литвин».
Попутно можно заметить, что объективно та же проблема окончаний именительного падежа, но с точностью до наоборот, стоит перед литовцами. И они её решают зеркально, добавляя соответствующее окончание именительного падежа к заимствованным словам, такого окончания не имевшим. Так русский Иванов в Литве становится Ivanovas вовсе не из-за вредности литовцев, которым обязательно хочется искорёжить русскую фамилию, а просто потому, что иначе они не могли бы её склонять в родном языке. Слово Ivanov в литовском несклоняемо, но Ivanovas нормально склоняется по первому литовскому склонению: Ivanovo, Ivanovui и т.д. А вот женский вариант той же фамилии «Иванова» подпадает под парадигму третьего литовского склонения в своём оригинальном виде и поэтому переходит в литовский язык без всяких изменений: Иванова в литовском остаётся Ivanova и склоняется Ivanovos, Ivanovai и т.д.
Проблема заимствования склоняемых имён существовала испокон века и во всём мало-мальски цивилизованном мире решалась именно таким образом. Так, германское имя Ludwig перешло в латынь в форме Ludovicus, получив окончание ‑us, чтобы склоняться по правилам латинского языка: Ludovici, Ludovico и т.д. Когда поздняя вульгарная латынь утеряла склонение существительных, все эти добавленные окончания отпали за ненадобностью, и во всех современных романских языках это имя уже фигурирует без них: Luigi в итальянском, Luis в испанском, Louis (с непроизносимым «s» на конце) во французском. Кстати, в русский язык латинизированная версия этого имени перешла в форме именительного падежа «Людовик» тоже без окончания ‑us.
Затронув эту тему, нельзя не отметить, что древние обитатели современных Беларуси и Литвы были куда грамотнее нынешних. Двуязычные правители ВКЛ пользовались не только разными языками, но и разными вариантами своих имён в зависимости от языка, на котором общались со своими подданными. Они осознавали, что, например, балтской форме именительного падежа имени Gediminas соответствует славянская форма «Гедимин», балтскому родительному падежу Gedimino ― славянский родительный «Гедимина», балтскому дательному Gediminui ― славянский дательный «Гедимину», и так далее. Поэтому в летописях ВКЛ, грамотно писанных русским языком (сами летописцы ВКЛ называли его «руским», а нынешние белорусы любят называть «старобеларуским»), Гедимин всегда был Гедимином, а не каким-то там «Гедиминасом», а литовцы ― литовцами, а не какими-то «летувисами», какой бы смысл не вкладывался ими в понятие «литовец».
В случае Белоруссии вопрос, изменилось ли название белорусского государства в русском языке, оказался не столь простым. Белоруссии нет в списке переименованных государств русскоязычной Википедии. Но если БССР, то есть республику в составе СССР, чаще всего называли по-русски Белоруссией, то с обретением независимости сами русскоязычные белорусы стали называть свою страну, оставшуюся строго в границах БССР и сохранившую политическую преемственность с БССР, включая членство в ООН, исключительно по-белорусски «Беларусь». Это собственно белорусское название, получившее официальный статус, можно считать прижившимся и в русском языке, даже спеллеры его заглатывают без всякой отрыжки. Тем не менее, традиционно в русском языке страна называлась Белоруссией, и изменение статуса государства вовсе не требует обязательного изменения его традиционного названия, даже несмотря на неприлично настойчивые требования белорусской стороны. Прецеденты говорят против этого. Например, Польша и Финляндия некогда были в составе Российской империи, но и после отделения от России названия этих стран в русском языке не изменились. То же самое относится к другим бывшим республикам СССР, той же Литве в частности.
Этнонимы и этнохоронимы в разных языках складывались исторически по-разному, и в мировой практике они не обязательно в точности копируют автоэтнонимы и автохоронимы. Финны называют свою страну Suomi, однако мы зовём её Финляндией и в этом не одиноки: у англичан и немцев она ― Finland, у французов ― Finlande. Немцы называют свою страну Deutschland, мы ― Германией, французы ― Allemagne. Примеры можно множить бесконечно. Практика настолько обычна и общепринята, что даже поляки, редко упускающие возможность предъявить России претензию по любому поводу, не требуют, чтобы мы называли Польшу «Польска».
И ладно бы, если бы дело было только в названии страны. Коли белорусам это так трепетно необходимо для национального самоутверждения, можно пойти им навстречу и называть Белоруссию Беларусью. Настоящая беда не в этом. Во многих, очень многих читаных мной белорусских публикациях на русском, подчёркиваю, русском языке наряду со словом «Беларусь» повсеместно встречаются слова «беларус» и «беларуский» и исключительно в таком виде: в обоих словах через «а» и с одним «с» в прилагательном. Обоснование этой вопиющей и, к сожалению, навязчивой безграмотности прямо-таки по-детски простое: так эти слова пишутся по-белорусски. Но ведь речь-то не о белорусском, а о русском языке! Разумеется, белорусы имеют право писать по-белорусски так, как считают нужным, и вряд ли одобрят сознательное коверканье их родного языка иностранцами. А вот коверкать русский язык они почему-то считают возможным и даже обижаются, когда им в этом «праве» отказывают.
Здесь, правда, есть нюанс. В Республике Беларусь русский язык не иностранный, а один из двух государственных наряду с белорусским. Вот только непонятно, какой русский язык имеется в виду. Конституции Беларуси этого не уточняет: «Государственными языками в Республике Беларусь являются белорусский и русский языки» (статья 17). Коротко и неясно, хотя язык всё-таки, заметим, в русском тексте конституции страны ― «белорусский», а не «беларуский»! В принципе можно говорить об особом белорусском русском языке, который может отличаться, в деталях или даже очень существенно, от российского русского языка. Например, в моём компьютере есть восемнадцать (!) спеллеров английского языка, то есть можно утверждать, что в мире имеется восемнадцать разных английских языков (великобританский, американский, австралийский, индийский и пр.). Но при отсутствии специальной оговорки конституция Беларуси вроде бы не подразумевает какой-то особый белорусский русский язык. Да и зачем он Беларуси? Нормирование и кодификация языка ― сложное, хлопотливое и недешёвое дело. Куда ни шло, если речь только о частностях, например, введённая указом президента Беларуси норма всегда писать слово «Президент» с прописной буквы. В конце концов это всего лишь вопрос внутрибелорусского чиновничьего письменного этикета. В дореволюционной России до отделения церкви от государства была схожая восходящая к Библии норма всегда писать с заглавной буквы слово «Бог». Другое дело, когда в белорусском русском новоязе меняются правила грамматики, в частности специально для слов «белорус» и «белорусский» вместо соединительной гласной «о» ни с того, ни с сего появляется отсутствующая в русском языке в этой функции «а», а из суффикса «‑ск‑» исчезает долженствующее там присутствовать «с». Причём в другом аналогичном прилагательном новояза «летувисский» повсеместно двойное «с» сохраняется! То есть фактически одновременно с введением «правила» здравый смысл тут же его дезавуирует.
Ей-богу, трудно понять, зачем Беларуси лишняя головная боль с собственным русским языком, новыми правилами и исключениями из них? Не разумнее ли принять русский язык, как он есть, и сосредоточить усилия на своём родном, тоже государственном, в котором продолжается давнее противостояние официальной нормы с «тарашкевицей», при том что большей части населения это противостояние «по барабану», и оно вполне обходится ненормированной «трасянкой» и ненормативной русской лексикой.
У Литвы в борьбе за наследство ВКЛ есть аргумент, выставляемый литовской стороной как козырной, ― этимология имён первых литовских князей, известных нам из летописей. Эта этимология есть в Интернете на нескольких литовских сайтах, она везде одинакова и безусловно имеет один источник. К сожалению, этот первоисточник мне определить не удалось, поэтому в дальнейшем буду пользоваться информацией из таблицы, размещённой на русскоязычной страничке сайта «Средневековая Литва» профессионального литовского историка [1]. В этой таблице даётся «этимология двухосновных личных имен наиболее известных деятелей средневековой Литвы». Вот мы и пробежимся по некоторым из этих двухосновных имён, только говорить будем всё-таки не об основах, которые на самом деле в полном виде просматриваются в означенной таблице скорее как исключение, а о компонентах составных имён.
Первым в составленном по алфавиту перечне стоит имя Algirdas, летописное «Ольгерд». Оно объясняется через современные литовские alga ― «вознаграждение» и girdas ― «слух, известие», из которых почему-то конструируется значение имени «известный вознаграждением». Но, во-первых, первый компонент имени Ольгерда, строго говоря, не alga‑, а al‑, что, правда, можно объяснить элизией: Algagirdas → Algirdas. Во-вторых, girdas ― это «слух» (в таблице приводится и однокоренной глагол girdėti ― «слышать»), в крайнем случае «известие», а не «известность». То есть на самом деле должно получиться скорее «слух о вознаграждении» или «вознаграждённый известием». В-третьих, есть ли вообще смысл даже в словосочетании «известный вознаграждением», не говоря уже о «слухе о вознаграждении» или «вознаграждённом известием»? Я его, если честно, не улавливаю и не поверю, что нашлись бы родители, способные так назвать своего ребёнка.
Похожая история с именем Vaišalgas (Войшелк), в котором из vaišės ― «угощение» и всё того же alga вдруг получается столь же лишённое смысла «вознаграждающий гостеприимством». Комментарий в таблице поясняет, что взятое казалось бы с потолка гостеприимство, по-литовски vaišingumas, имеет тот же корень vaiš‑, вот только остаётся непонятным, куда в имени Vaišalgas делись его многочисленные суффиксы.
Та же картина со следующим по очереди именем Gediminas (Гедимин). Вместо ожидаемых компонентов gedi‑ и ‑min нам подсовывают gedauti ― «тосковать» и mintis ― «мысль» опять с явно лишними добавками в основах gedau‑ и mint‑. Окончательно добивает предлагаемое в таблице значение имени вовсе не «тоскующая мысль» или «мыслящая тоска», а почему-то «стремящийся мыслить» без всяких пояснений. Остаётся только догадываться о подоплёке подмены, ведь «тоскующий по мысли» ― это… получается что-то вроде недоумка. Впрочем, если честно взять исходные компоненты и не модифицировать их искусственно, то итог выйдет ничуть не лучше, ибо по-литовски корень gėd‑ встречаем в слове gėda ― «стыд, позор», а корень min‑ в глаголе minti ― «топтать». Может быть для второго компонента чуть получше выглядит иная возможная этимология из minia ― «толпа» с тем же корнем min‑, но палатализованной конечной согласной.
Имя Butautas (Бутовт) объясняется через butis ― «бытие» и tauta ― «народ» с опять неожиданной итоговой конструкцией «необходимый народу». Здесь так же, как и ранее, на самом деле для толкования имени взято не слово butis, а производное от того же корня прилагательное butinas ― «необходимый», которое в имени не очень-то проглядывается. Так что, если по-честному, получаем невнятное «бытие народа», либо с чуть большим смыслом, но с некоторой натяжкой предложенное «необходимый народу».
Тот же компонент butis ― «бытие» мы видим в имени Butividas (Будивид) вместе с толком не объяснённым компонентом vid‑. Для этого vid‑ таблица предлагает глагол, причём в третьем лице перфекта išvydo ― «увидел». Перфект здесь видимо понадобился потому, что и в литовском инфинитиве išvysti, и основе презенса išvyst‑ этого глагола никакого vid‑, извините за невольный каламбур, не видно. Без явно лишней приставки iš‑ тоже ничего не выходит, так как инфинитив vysti имеет вообще другое значение «вянуть». То есть вновь всё шито белыми нитками, а сшитым выходит весьма оригинальное предлагаемое толкование ― «тот, кого необходимо увидеть». Ну и имечко!
То, что фантазии автору табличных этимологий не занимать, хорошо демонстрирует объяснение имени Dausprungas (Довспрунг) как «много сопротивляющийся» из литовских daug ― «много» и sprangus ― «трудно проглатываемый»! На фоне того, что «много трудно проглатываемый» вдруг превратился в «много сопротивляющегося», уже не до таких мелочей, как куда-то пропавшая согласная в daug и непонятная метатеза (перестановка гласных) в sprangus. И вновь, вновь не могу поверить, что родители в здравом уме могут дать такое имя своему сыну.
Однако не надо думать, что всё в рассматриваемой таблице ― полная ерунда. Вовсе нет. Некоторые имена в ней действительно имеют вполне разумное объяснение из литовского языка. Например, этимологизация имени Mindaugas (Миндовг) из mintis ― «мысль» и daug ― «много» не только корректна чисто формально, но и полноценна семантически. Действительно, *mintdaug превращается в mindaug с учётом того, что балтские языки не знают удвоения согласных (кстати, эту особенность унаследовал у них белорусский язык), из-за чего от стоящих рядом «t» и «d» вследствие ассимиляции с последующим исключением удвоения остаётся только «d». А что касается смысла этой конструкции, то балтское имя «Миндовг» вполне синонимично известным средневековым славянским княжеским именам «Болемысл» и «Осмомысл».
В историю вошли три сына Ольгерда с именами, вторым компонентом которых был ‑gaila (‑гайло): Jogaila (Ягайло), Mingaila (Мингайло) и Švitrigaila (Свидригайло). Следует признать, что первые компоненты всех трёх имён действительно имеют разумные литовские этимологии: joti ― «ехать верхом», mintis ― «мысль», švitrus ― «быстрый, ловкий». Хуже с общим вторым компонентом. Предлагаемое объяснение через galià ― «сила, мощь» можно было бы с натяжкой принять, хотя «галя» (с ударением на втором слоге) и «гáйла» (с ударением на первом) всё же звучат по-разному и не очень-то похоже. Но принимать его не хочется, поскольку в литовском языке есть умалчиваемое таблицей слово gaila ― «жаль, жалко, прискорбно». Конечно, это звучит не так красиво, как «сила» и «мощь», но и тут можно было бы прибегнуть к проверенному методу автора таблицы и воспользоваться суффиксальными производными от того же корня: gailestis ― «жалость, милосердие» или gailestingas ― «сострадание». Но, увы, смысл от этого всё же проиграет.
Из приведённого краткого обзора можно сделать вывод, что имена князей ВКЛ действительно частично этимологизируются из современного литовского языка, но, следует признать, лишь частично: что-то ― да, что-то ― нет. А как быть с тем, что нет?
Это может показаться неожиданным, но многие компоненты имён средневековых литовских князей гораздо лучше этимологизируются из готского или, обобщая, древнего восточногерманского, а не из балтских языков, в частности литовского. Однако прежде чем перейти к готским этимологиям, необходимо сделать пару технических замечаний по передаче готской лексики.
Оригинальную письменность готского языка на основе греческой азбуки ― алфавит Ульфилы IV века ― никто практически не использует из-за вычурности и отсутствия соответствующих общедоступных шрифтов. На Западе любители готского языка обходятся тривиальной латиницей с добавлением нескольких буквосочетаний и символов древнегерманского алфавита. В России таких любителей практически нет. К тому же данные заметки не специальный труд по лингвистике, они рассчитаны на широкий круг читателей, поэтому в дальнейшем тексте для передачи готской лексики используется простая латиница без дополнительных букв и буквосочетаний, пусть даже в ущерб фонетике, тем более что точного звучания давно мёртвого готского языка всё равно никто не знает.
Существительные в готском языке, как и в литовском, имеют обязательное окончание в именительном падеже. Этих разных окончаний довольно много, так как у каждого из трёх родов в готском языке есть по нескольку разных окончаний. Чтобы не затруднять восприятие и не затемнять смысл, далее готские слова переданы только своими основами.
Теперь можно перейти к готским этимологиям имён князей средневековой Литвы, начав с самых первых легендарных литовских князей Свинторога и его сына Геримунда, с которых ведётся традиция княжения в Литве.
Имя «Свинторог» в литовском передаётся как Šventaragis, то есть «праздничный рог». Абстрактно этимология не лишена смысла. Конкретно говорить труднее ― неизвестно, трубили ли жрецы языческой Литвы в рога и ходил ли вкруговую рог с каким-нибудь священным хмельным напитком во время праздников, но в принципе ни то, ни другое исключить нельзя. О применимости словосочетания «Праздничный Рог» в качестве имени к отпрыскам княжеского рода предоставляю судить читателю.
Теперь примерим к Свинторогу готскую альтернативу. Для первого компонента имени «свинт‑» в готском есть абсолютно точная этимология swint ― «сильный, здоровый», swinti ― «сила, мощь». Для компонента «‑рог» возможны два толкования. Во-первых из готского rag(in)― «правление, господство, власть», чей скандинавский аналог ragn также является компонентом хорошо известной этимологии Ragnvald для летописного полоцкого князя Рогволода. Второе толкование связано с древними ругами (рóгами), историческими обитателями балтийского Поморья, непосредственными соседями западных балтов и близкими родственниками гóтов.
В упомянутой выше таблице литовских этимологий имени «Геримунд» нет, и мне не удалось подыскать для него удовлетворительное объяснение из литовского языка. Зато готское объяснение для Геримунда лежит, что называется, на поверхности: ger ― «копьё» с вариантом heri ― «войско» и mund ― «защита».
Как мы видели ранее, литовская этимология для имени «Ольгерд» «известный вознаграждением» не отличается глубоким смыслом и убедительностью объяснения, зато готская даёт очень хорошее толкование из al ― «весь, всеобщий» и gerdi ― «пастух, пастырь», либо, хотя и менее вероятно, gerda ― «очаг, домашний очаг, дом».
Можно также рассмотреть готскую альтернативу компоненту «‑гайло» в именах Ягайло, Мингайло и Свидригайло ― многозначное готское gail ― «весёлый, радостный», а также «гордый, заносчивый». Если принять её, то вслед за ней придётся признать возможность не только чисто германских или чисто балтских, но и смешанных балтско-германских имён правителей летописной Литвы и ВКЛ, в которых балтизированные германцы к традиционным древним, но уже утерявшим для них смысл германским компонентам примешивали более актуальные и понятные им балтские.
Кстати, ещё одним примером смешанного балто-германского именослова может оказаться и рассмотренное выше имя князя Войшелка. К литовскому Vaišalgas можно примерить двуязычную пару: литовское vaikas — «ребёнок» и немецкое Schalk — «хитрец».
Очень интересно рассмотреть с этимологической точки зрения имя великого литовского князя Витовта. В упомянутой выше таблице оно передаётся по-литовски как Vitautas с объяснением «видимый народом» через всё то же за уши притянутое išvydo ― «увидел», из которого к тому же в имени осталась-то всего одна буква (!) «V», и tauta ― «народ». Закроем глаза на постоянные натяжки, на очередную бессмыслицу словосочетания «видимый народом» и обратим внимание на то, что в польском языке это имя передаётся как Witold, очевидно германское по происхождению и имеющее известную этимологию «лесной владыка». Вновь о том, что имеет больший смысл, «видимый народом» или «лесной владыка», предоставляю судить читателю.
Если предположить, что именно имя Witold было родным германским именем князя, то оно при переходе в русский язык летописей ВКЛ, часто называемый белорусами также старобелорусским языком, лингвистически закономерно должно было превратиться в «Витоўт» (с полугласным «у») из-за типичной для старобелорусского лабиализации «л» перед взрывной согласной и оглушения последней в конце слова. В противовес белорусскому, литовскому языку ничто не мешало заимствовать исходное имя Witold без всяких фонетических изменений лишь с добавлением необходимого окончания, то есть в виде Vitoldas. Поэтому имеющая хождение в современном литовском форма Vitautas могла получиться при заимствовании имени не из исходного германского или польского, а только из старобелорусского языка. То есть, имеющий мало смысла «видимый народом» Vitautas ― никак не исконное литовское, а заимствованное и вполне осмысленное германское имя, причём заимствованное не прямо, а через старобелорусский язык: Witold → Витоўт → Vitautas. Попутно можно заметить, что русскоязычный вариант «Витовт» тоже производен от старобелорусского «Витоўт».
В качестве шутки, в которой, чем чёрт не шутит, вдруг да отыщется доля правды, можно было бы также предложить германскую этимологизацию второго компонента имени Довспрунг вместо не внушающей доверия рассмотренной ранее литовской. Действительно, немецкое Sprung ― «прыжок, скачок» ― точно соответствует искомому, да и значение комбинированного балтско-германского имени «много скачущий» («попрыгунчик»?) представляется куда более приемлемым, например, для бойкого шаловливого ребёнка, чем «много трудно проглатываемый».
Среди имён летописных деятелей средневековой Литвы встречаются откровенно германские. Например, в «Литовской метрике» есть такие имена должностных лиц Литвы XIV–XVI веков, как Гаштольд (XIV век), Кгастовт (XV век) и Кгаштолт (XIV век). Очевидно, что это одно и то же родовое имя, уже скорее фамилия, представители которой несколько веков служили родине. Появление в начале варианта «Кгастовт» дополнительной буквы «к» говорит о том, что к XV веку в старобелорусском языке звук, передаваемый буквой «г» в начале слова, уже стал фрикативным, каковым остаётся и в современном белорусском языке. Поэтому для передачи начального взрывного согласного в старобелорусском стало широко использоваться буквосочетание «кг». Что же касается перехода «льд» Гаштольда в «вт» Кгастовта, то он полностью аналогичен рассмотренному выше для пары Witold → Витовт. Также интересны сами по себе неустойчивость лабиализации и колебания в написании между шипящим и свистящим, но сейчас для нас они несущественны. Гораздо существеннее то, что эта фамилия, изначально Гаштольд, хорошо объясняется либо готским gastald ― «жадный, корыстолюбивый», либо немецким Gestalt ― «фигура, облик, образ». Заметим, в обоих случаях со взрывным согласным в начале слова. Не знаю, готскому или немецкому варианту отдать предпочтение, но в любом случае происхождение фамилии германское. Всё же более вероятным представляется, что пришла она в ВКЛ с каким-то орденским немцем. Как-никак к XIV веку уже не один десяток лет граничило ВКЛ с Тевтонским орденом и активно взаимодействовало с ним не только на полях брани. Германское происхождение семейства прослеживается до самого последнего его представителя, Олбрехта Кгаштолта, имя которого тоже было немецким (древнегерманское Albrecht с вариантом Olbrecht, из которого получилось верхненемецкое Ulbricht).
Но орденские тевтоны ― это относительно поздние гости в ВКЛ. А допустимо ли говорить о каких-то германцах в его «доорденской» предыстории применительно к самым началам государства и самым первым владыкам?
Среди белорусских историков, похоже, доминирует убеждение, что начальная литва как этнос была ятвяжской, что государство Литва возникло на земле ятвягов и его ядром была историческая Ятва, располагавшаяся где-то на пограничье современных Беларуси и Литвы. В этой связи нельзя не обратить внимания на то, что по-литовски «Ятва» ― Jotva, а «ятвяги» ― jotvingiai. Попутно отметив, что славянский суффикс «‑яг‑» закономерно получается из балтского ‑ing‑ (назализованные мягкие гласные перешли в восточнославянском языке в «я»), обратим внимание на корень jot‑, который по существу идентичен самоназванию прибалтийских гóтов «ёт». Исторически готские провинции Швеции, западная и восточная, называются соответственно «Вэстер-Ётланд» (Väster-Götland) и «Ёстер-Ётланд» (Öster-Götland), то есть «западная земля гóтов (ётов)» и «восточная земля гóтов (ётов)», а название административного центра первой из них, Гётеборга (Göteborg), то есть «города гóтов (ётов)», шведы произносят примерно как Ётебурх.
Готы были весьма многочисленным народом, в процессе своих миграций в разное время заселявшим огромные пространства северного Причерноморья, Прикарпатья, Мёзии, центральной Европы, Италии, Франции и Испании. Поэтому логично предположить, что исходный северный готский ареал тоже должен быть достаточно обширным. На рубеже эпох присутствие гóтов, «гутонов» у Плиния и «готонов» у Тацита, зафиксировано в Повисленье. Иордан в качестве прародины гóтов называл юг Швеции и острова Готланд и Борнхольм. Германский фольклор, в частности «Беовульф» и «Видсид» (VIII–IX века), сохранил приблизительное звучание самоназвания восточных готов ― «гауты» и «геаты». Экстраполируя данные Плиния, Тацита и Иордана, можно предположить, что на самом деле первоначальный ареал обитания гóтов мог охватывать всё южное побережье Балтийского моря от Ютландии, где их местным самоназванием было «ют», до Немана, где их восточная ветвь, подвергшаяся метисации с западными балтами, сохранила свой этноним «ёт» или «ят» (последний как вариант произношения восточноготского «геат») и позже была известна как jotvingiai-ятвяги.
Одна из наиболее вероятных этимологий названия Литвы, причём как русского, так и литовского Lietuva, ― из глагола «лить», по-литовски lieti. В этой связи особое значение приобретает тот факт, что ареально варьируемые самоназвания гóтов, «ют» и «ёт», имеют аналогичную этимологию из готского giutan (произносилось близко к «ютан») или древнегерманского geutan (произносилось близко к «ётан») с тем же значением «лить». Либо это маловероятное совпадение, либо сам этноним «литва» есть не что иное, как балтская калька этнонима прибалтийских гóтов. Если это так, то мы имеем второй аргумент в пользу предположения, что летописная ятва ― это балтизированные готы или, в более широком плане, балтизированные восточные германцы, а этноним «литва» ― балтская калька с автоэтнонима гóтов. Под таким углом зрения ятва и литва предстают по сути одним и тем же изначально германским этносом на разных стадиях балтизации.
На роль балтизированных восточных германцев помимо гóтов могли бы претендовать руги (роги), некогда населявшие междуречье Вислы и Одера и далее на запад до острова Рюген, а затем вытесненные оттуда готами. Основная масса ругов отхлынула на юг в Подунавье, но часть их вполне могла откатиться к востоку и осесть там локальными островками среди автохтонов-балтов, в том числе где-то на территории современных Беларуси и Литвы. Впрочем, единственным весьма шатким основанием такого предположения остаются имена легендарного первого литовского и летописного первого полоцкого князей, Свинторога и Рогволода, содержащие явный компонент «рог».
Вся эта германская подоплёка летописной литвы в целом выглядит довольно спекулятивно. Но, на мой взгляд, ничуть не более спекулятивно, чем многие литовские этимологии имён князей ВКЛ или муссируемое белорусской стороной утверждение об их неком «западнобалтском» происхождении. Кроме того, новейшие данные литовских археологов [2] о богачёвских и вельбаркских компонентах в культуре восточнолитовских курганов позволяют с полным основанием говорить о распространении в начале нашей эры не только западных балтов, но и восточных германцев вплоть до белорусско-литовского пограничья. Попутно замечу, что это также косвенно укрепляет выдвинутое мною в своё время предположение о возможности германского и кельтского проникновения ещё северо-восточнее, на Псковщину и Новгородчину [3].
Гидронимия считается основным доказательством балтского субстрата на территории Беларуси, хотя удовлетворительных балтских этимологий для многих гидронимов нет. Между тем, целый ряд названий рек в Беларуси очень хорошо этимологизируется из готского языка: Сваротва ― «Чёрная», Изва ― «Ледяная», Маства ― «Мачтовая», Сосва ― «Свиная», Лахазва ― «Озёрная», Дитва ― «Шустрая», Нарва ― «Змеиная», Клява ― «Трудная», Мытва ― «Граничная». Общий для всех этих названий формант «‑ва», который считается не то балтским, не то финским, хотя ни в балтских, ни в финских языках он не имеет смысла, на самом деле находит самое разумное объяснение в готском ava, имеющем абсолютно адекватное значение «водный поток, река».
И ещё одна маленькая ремарка. По данным «Неревского словарика», единственного документа, донёсшего до нас несколько ятвяжских слов, ятвяги называли крестоносцев guti. Значит, готы сохранились в исторической памяти ятвягов, причём как народ германский, вследствие чего именно с ним ассоциировались орденские немцы.
Как отмечалось выше, тяжба между белорусами и литовцами за наследство ВКЛ ведётся в значительной степени усилиями дилетантов. Пожалуй, воинствующий дилетантизм ― одна из наиболее примечательных её черт. Разного рода благоглупостей и откровенного невежества, замешанного на ура-патриотизме, в аргументации энтузиастов хоть отбавляй, «беларусами» и «летувисами» они, увы, не ограничиваются. Не пытаясь объять необъятное, ограничусь лишь несколькими типичными и выразительными примерами из одного только опуса, правда, обширного и тематически разностороннего. Это помещённое в сборник «Предыстория беларусов с древнейших времён до XIII века» [4], любезно присланного мне её составителем, эссе М. Петрова [5].
В Беларуси необычайно популярна концепция комплиментарности этносов, положительной или отрицательной, из теории этногенеза Л. Гумилёва. В белорусской трактовке этой концепции, западные балты почему-то оказались отрицательно комплиментарны своим восточным сородичам, но положительно комплиментарны славянам. Такая странная расстановка знаков плюс и минус по существу никак не объясняется, а мотивируется, похоже, с одной стороны, нежеланием иметь никакого общего прошлого со своими литовскими соседями, а с другой, невозможностью отрицания того факта, что нынешние белорусы в массе своей ― результат метисации балтов и славян.
Здесь не место обсуждать теорию Гумилёва, остановимся только на таком казусе, как написание самого слова «комплиментарность», которое в трудах белорусских энтузиастов-этнологов почему-то массово пишется «комплементарность» ― через «е». В своём эссе М. Петров, просветив читателей, что «концепцию комплементарности этносов разработал Л.Н. Гумилев», в дальнейшем не только активно оперирует термином «комплементарность», но, более того, настаивает именно на таком написании: «Ещё раз обращаем внимание читателей на то, что правильное написание термина “комплЕментарность”, а не “комплИментарность”». Таким образом всплывает ещё одно неписаное «правило» белорусского русского новояза, ведь сам автор теории этногенеза Гумилёв ввёл понятие «комплиментарности» (через «и») и оперировал исключительно этим термином! Вот и гадай тут, то ли белорусские адепты Гумилёва хотят быть «святее Папы», то ли на самом деле даже не читали трудов своего гуру?
Впрочем, Гумилёв тут вообще сбоку припёка. Петрову и его единомышленникам теория этногенеза и концепция комплиментарности понадобились лишь для того, чтобы обосновать свой главный постулат: литовцы («жамойты» в терминологии Петрова сотоварищи) и белорусы (они же «литвины») не могли быть одним и тем же народом и даже родственными народами, так как были некомплиментарны. На основании чего два соседних близкородственных балтских народа, ятвяги и жемайты, вдруг оказались некомплиментарными? Да исключительно на основании того, что «жамойтов» Петров и иже с ним считают предками «летувисов», а ятвягов ― предками литвинов и нынешних белорусов, которые не хотят иметь ничего общего с нынешними литовцами. Вот и всё основание.
М. Петров часто затрагивает языковые проблемы и обращается к лингвистике. Привлекает он языковой аспект и в рассуждении о возможности того, что первые князья Литвы были этническими литовцами: «Если принять всерьез названную концепцию, то как быть с целым рядом несуразиц? Например, с утверждением, что правящая элита нового государства, особенно в начальный период его существования, состояла из жамойтов (восточных балтов), но государственным языком в нем являлся славянский (старобеларуский). Выходит, что вся верхушка титульного этноса добровольно перешла на сложный для современных летувисов (значит, и для жамойтов в прошлом) чужой язык. Между тем, имена князей и других представителей правящего слоя ВКЛ в своем большинстве были западнобалтскими, хотя транскрипция их ― славянской». Вряд ли в этой цитате стоит комментировать эмоциональное суждение о сложности чужого языка для «современных летувисов», то есть литовцев, которые в массе своей знают русский язык, причём намного лучше, чем, например, белорусы литовский. А вот добровольный переход «верхушки титульного этноса», то есть завоевателей, на язык нетитульного этноса, то есть покорённого ими населения, ― вопреки утверждению Петрова явление в истории самое что ни на есть обычное. Гиксосы, захватив Египет, перешли на древнеегипетский; готы и лангобарды, завоевав Рим, тут же восприняли латынь; монголы, покорив пол-Азии, стали говорить по-тюркски; варяги, давшие княжескую династию древней Руси, быстро освоили славянский древнерусский язык. Необходимое и достаточное условие этого: язык титульного этноса должен быть бесписьменным, а нетитульный этнос иметь более высокую культуру и традицию письменности на своём языке. Именно это условие соблюдается в случае ВКЛ. Что же касается «западнобалтских имён» правителей Литвы, то никакие западнобалтские княжеские имена историкам не известны, а имена первых князей Литвы, как мы видели, объясняются частично из восточнобалтского, частично из восточногерманского языков.
Следующее обращение М. Петрова к лингвистике: «В языке современных летувисов слово “Литва” отсутствует. Вместо него [! – В.Е.] используется слово “Летува” (Lietuva)». И в развитие темы: «Никакой “Летувы” история не знает, она знает только Литву. Это для западных балтов слово “Литва” родное. В ряду самоназваний западнобалтских этносов находятся галиндва (галинды), дайнова (дайновы), крива (кривичи), литва (литвины), мазова (мазуры), ятва (ятвяги)… А в языке восточных балтов (жамойтов) таких названий нет и быть не может, они говорили бы галиндвас, дайновас (или дайновиас), криевас, мазовас (мазойвас), ятвас… Летувисские фантазеры не могут заставить нас называть жамойтов литовцами». Что ж, с последним заявлением не поспоришь. Если человек упёрся, то его не заставишь. Но и белорусские фантазёры пусть не надеются убедить нас, что восточные балты говорили бы «дайновас (или дайновиас)», «мазовас (или мазойвас)» и «ятвас», потому что современные литовцы, они же восточные балты, говорят, без всяких «бы», совсем не то, что в их уста хочет вложить Петров, а конкретно: Dainava, Mazovija и jotvingiai. И не надо вводить читателей в заблуждение, что «для западных балтов слово “Литва” родное». Нет ни одного документа ни на одном западнобалтском языке, в котором фигурировало бы слово «Литва». Равно как и перечисленные Петровым «самоназвания западнобалтских этносов». И не история не знает никакой «Летувы», а наши летописи, писанные русским (старобелорусским) языком, в котором Литва действительно называлась Литвой. Для всякого мало-мальски знакомого с языкознанием очевидно, что древнерусское «Литъва» и современное литовское Lietuva ― это одно и то же слово с практически одинаковым произношением в обоих языках (в древнерусском звук «ъ» произносился как сверхкраткое «о»), но написанное соответственно кириллицей и латиницей. Между прочим, М. Фасмер из них первичным считал литовское. Но Фасмера доморощенные лингвисты, похоже, не читали, как не читали Гумилёва доморощенные этнологи.
Зато они читают белорусских лингвистов, а М. Петров их даже цитирует: «Новогрудчина… находится на границе диалектной зоны, которая была ведущей и определяющей в процессе формирования беларуского литературного языка». На основании этой цитаты он делает свой вывод: «Таким образом, и лингвистика утверждает, что Новогрудчина явилась центром возникновения беларуского этноса». Почему? Каким образом? Ничего подобного лингвистика не утверждает! Дело даже не в том, что Новогрудчина ― это не центр возникновения, а всего лишь «граница диалектной зоны». Главный вопрос: какое отношение литературный белорусский язык имеет к возникновению белорусского этноса, а тем более этноса летописных литвинов? Этот вопрос не случайно остаётся за рамками рассуждений Петрова, потому что никакой связи-то и нет. Центр возникновения этноса и центр возникновения литературного языка государства ― вещи совершенно разные. Например, литературный древнерусский язык возник в Моравии усилиями Кирилла и Мефодия. Так что ж теперь, Моравия ― родина древнерусского этноса? Считается, что современный литературный русский язык своим рождением обязан А. Пушкину. Но это никак не значит, что великорусский этнос возник на невских берегах. Наконец, литературный язык австралийских аборигенов ― английский. Надо ли продолжать?
И ещё один лингвистический экскурс М. Петрова: «В процессе “славянизации” местное балтское население (литвины, кривичи и прочие) постепенно усваивало славянскую грамматику, но при этом сохраняло свою лексику и фонетику. В словах менялись суффиксы и окончания, а не корни». Насчёт фонетики никаких возражений. Но с лексикой на самом деле всё происходит ровным счётом наоборот: чужие новые понятия заимствуются в родной язык корнями иноязычных слов, и эти корни обрастают своими привычными приставками, суффиксами и окончаниями. Снова вспомним, как получились заимствованные «Геракл» и «Спартак» в русском языке и Ivanovas в литовском. Ещё наглядный бытовой пример: даже в современном жаргонном русском языке мы пользуемся всё-таки «мобилами», а не «мóбайлз».
В широкий круг интересов М. Петрова входит не только лингвистика, но и антропология, обязанная ему «американоидными чукчами», якобы некомплиментарными русским из-за… своей американоидности. В происхождении чукчей есть некоторые неясности, в частности степень участия в их этногенезе американских эскимосов. Но в любом случае чукчи не имеют никакого отношения к американоидной расе, так как и автохтонное население Чукотки, и американские эскимосы относятся не к американоидам, а к монголоидам. Кроме того, если вопрос комплиментарности выносится на расовый уровень, то становится тем более непонятным, почему некомплиментарными оказываются этносы не только одной расы, но одной языковой группы, а именно ятвяги и литовцы.
Не обошёл М. Петров вниманием и ономастику. В качестве аргумента в пользу того, что исконная Литва располагалась на территории современной Беларуси, он приводит многочисленные названия населённых пунктов «Литовка», «Литвинка» и других схожих в Гродненской, Брестской и Минской областях. Для тех же целей идут в ход фамилии, образованные от слова «литвин», тоже широко представленные по всей Беларуси. И на этом основании Петров делает следующее заключение: «В то же время названия, производные от слова “Литва”, отсутствуют на территории современной Летувы. Почему? Да потому, что у нас [в Беларуси, – В.Е.] проживали литвины, предки нынешних белорусов, а там [в Литве – В.Е.] ― жамойты, предки нынешних летувисов». И невдомёк великому ономасту Петрову, что на самом-то деле эти многочисленные белорусские Литовки и однофамильцы Литвины в Беларуси не подтверждают, а опровергают его тезис.
Населённая китайцами деревня вряд ли получит название «Литовка», а населённая литовцами ― может, но только не в регионе, сплошь заселённом литовцами. Литвин не может получить прозвище «Литвин», живя среди литвинов. Название населённого пункта по этническому признаку её обитателей имеет смысл только в чужом этническом окружении, когда именно такой признак выделяет этот населённый пункт среди других окрестных. Прозвище «Литвин», впоследствии превратившееся в фамилию, персонифицирует человека только в том случае, если он живёт среди не литвинов. То есть, в обоих случаях речь может идти только о выходцах из Литвы, живущих вне Литвы. Потому если Литвины и деревни Литовки массово встречаются в каких-то районах Беларуси, то эти районы Беларуси как раз не были Литвой. А вот если в нынешней Литве их нет, то она как раз той давней Литвой быть могла!
В итоге аргументация М. Петрова достигает эффекта, ровно противоположного ожидаемому, невольно заставляя вспомнить народную мудрость: если что-то выглядит похожим на нечто, пахнет, как это нечто, и на вкус не отличается от этого нечто, то, скорее всего, наше что-то и есть то самое нечто.
Стараясь не только отделиться от СССР, но и по возможности отдалиться от России, подозревая её в неких имперско-реваншистских замыслах, в Беларуси очень не любят признавать какую-либо общность истории белорусов не только с литовцами, но и с русскими. В частности славянскую общность. Любой ценой, иногда даже противореча себе.
Так, А. Тарас следующим образом концентрированно выражает господствующую в Беларуси точку зрения: «Основу населения будущей Беларуси во все времена… составляли балты. Говорить о массовом переселении славян на эти земли неправомерно. Можно лишь констатировать переход древних балтских племён (ятвягов, кривичей, дреговичей, радимичей) на славянский язык» [6]. Сам по себе этот тезис не вызывает возражений. Однако далее А. Тарас неожиданно говорит о «трёх волнах» переселения славян на территорию современной Беларуси, а ведь слово «волна» как-никак подразумевает именно массовую миграцию. Кроме того, первую «волну» славянской миграции из Поднепровья и Подонья в Полесье он относит к VI и VII векам, из чего, вроде бы, следует, что до VI века в Полесье славян ещё не было. Но тогда как быть с тем фактом, что именно в западном Полесье найдены одни из самых ранних археологических свидетельств безусловно славянской пражской культуры, относящихся к V веку н.э., к её так называемой фазе «0»? То есть объективно белорусское Полесье может претендовать на право называться славянской прародиной и скорее субъектом, чем объектом славянизации балтов. Разумеется, следует оговориться, что это замечание справедливо только для Полесья и не распространяется на всю остальную территорию Беларуси.
В русле той же тенденции И. Ласков [7] отвергает принятую в советской лингвистике схему формирования восточнославянских языков, согласно которой в Киевской Руси сформировалась единая древнерусская народность и существовал единый древнерусский язык, из которого якобы образовался русский, а затем под польским и литовским влиянием отпочковались украинский и белорусский языки. Согласно выражаемой Ласковым белорусской точке зрения, единого древнерусского языка никогда не существовало, был единый сугубо письменный церковнославянский язык Кирилла и Мефодия, известный только узкому кругу грамотных людей, а простое население Киевской Руси говорило кто как может на своих племенных языках и диалектах, причём на территории нынешней Беларуси в ходу были балтские и западнославянские языки, из которых современный белорусский сохранил значительную часть лексики.
Существование в прошлом, а именно во времена Киевской Руси, единой древнерусской народности ― один из горячо ныне дискутируемых вопросов современной исторической науки на пространстве бывшего СССР. Накал дискуссии вызван тем, что этот вопрос, представляющий на первый взгляд чисто академический интерес, приобрёл политическую подоплёку и, как следствие, вполне практическое значение. Существование в прошлом единой древнерусской народности как будто бы даёт и историческое обоснование СССР, и основание для очередного грядущего политического объединения по крайней мере его бывших славянских республик, ныне независимых государств. При молчаливо предполагаемом имперском диктате России. Оставим теоретические аспекты проблемы историкам, а практические политикам. Вряд ли в обозримом будущем идея восточнославянского единства материализуется во что-то менее гротескное, чем так называемое «Союзное государство» ― не более чем кормушка для избыточных российских и белорусских чиновников. По-моему, с примерно тем же успехом можно обсуждать вопрос о существовании единой римской народности в начале нашей эры и рассуждать о необходимости политического объединения всех романоязычных государств Западной Европы.
Тем не менее, принимая или не принимая «древнерусскую народность», нельзя не признать, что едва ли не с самого начала существования Киевской Руси, по крайней мере с середины XI века, существовало нечто, духовно и ментально объединяющее три её источника и три составные части: Киев, Новгород и Полоцк. Этим нечто была не мнимая «династия Рюриковичей» [8], а реальная «греческая премудрость». Духовная ипостась этой премудрости проявилась православием, византийской культурой и церковнославянским языком, а материальное воплощение ― храмами Софии (Σοφία по-гречески ― «Премудрость»), практически одновременно построенными во всех трёх названных городах по единому пятинефному крестово-купольному архитектурному проекту. Я бы не решился ставить точку в дискуссии о существовании «древнерусской народности». Вероятно, здесь многое зависит от того смысла, который вкладывается в это понятие. Ибо большинство споров происходит не потому, что спорщики думают по-разному…
Что же касается языка, не могу не согласиться и не могу согласиться с И. Ласковым.
Согласен в том, что украинский и белорусский языки не «отпали» от великорусского, а ведут свою родословную непосредственно из древнерусского языка. Полностью согласен с замечанием Ласкова, что из-за финно-угорского субстрата средневековой Московии разговорный язык в ней оказался ближе к письменному, чем в ВКЛ с его влиявшим на разговорный язык славянским субстратом на большей части территории, соответствовавшей бывшей Киевской Руси. Более того, могу добавить, что великорусский язык вследствие церковных реформ патриарха Никона искусственно сохранил больше архаичных черт церковнославянского языка, чем естественнее развивавшиеся украинский и белорусский.
Однако не могу согласиться с намеренной подменой Ласковым понятий, когда он утверждает, что: «Лингвисты с докторскими степенями знают, что даже сегодня книжный язык и разговорный ― далеко не одно и то же… А вот книжный язык Киевской Руси учёные почему-то считают единым разговорным языком для огромной державы, где практически всё население было безграмотным». Никакие лингвисты, ни со степенями, ни без оных, никогда не считали древнерусский язык единым разговорным в Киевской руси. Он был языком книжным, языком письменным и языком государственным, но никак не разговорным. В любом государстве, что древнем, что современном, общим для его граждан является именно письменный государственный язык, а не разговорные диалекты. Древнерусский государственный язык был безусловно единым для всей «огромной державы». В частности, не нём написаны летописи и абсолютное большинство документов ВКЛ, хотя его население говорило на разных языках, в том числе польском и литовском («жамойтском» в терминах «беларуского» русского языка), а большинство этого населения было неграмотным. Замечу кстати, именно неграмотным, а не безграмотным, как пишет Ласков, ― безграмотностью, кажется, больше страдает население современной Беларуси. Как, увы, и России.
Духовно-культурное триединство Киева, Новгорода и Полоцка ощущалось с самого начала Киевской Руси. Внешне оно нашло упрощённое соответственно времени выражение в искусственно сконструированной авторами «Повести временных лет» династии «Рюриковичей», объединившей Новгород и Киев, и в столь же искусственной привязке к ней исконно полоцкой княжеской династии «Роговолжичей». Но внутренне, ментально это триединство больше зависело не от светских, а от духовных властей и поэтому долго сохранялось после развала Киевской Руси в рамках единой русской митрополии. Не случайно для автора «Задонщины», москвича или рязанца XIV века, Русь всё ещё там, на «Киевских горах», а летописцы ВКЛ, «литвины» и «беларусы» в современной белорусской трактовке, и веком позже всё ещё называли свой язык «руским».
В романе «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» М. Твен отправил своего соотечественника и современника из девятнадцатого века в век пятый. И что вы думаете, провалившийся в далёкое прошлое бедолага янки очутился среди могикан и делаваров, населявших Коннектикут до открытия европейцами Америки? Ничего подобного! Янки оказался в средневековой Англии, точнее, в Британии. В романе Твен грубо нарушает историческую реальность, заставив всех героев говорить на староанглийском языке. Во времена короля Артура на Британские острова ещё не ступала нога англосаксов, а королевский двор и вся страна говорили на кельтских языках. Но обе эти вольности Твена весьма показательны. Для него, янки до мозга костей, прошлое его страны ассоциируется не с Америкой и её аборигенами-индейцами, а с Англией, включая её доанглийский британский период. Для связи с этим прошлым важнее оказались не территориальное совпадение, а культурно-историческая преемственность и ментально-языковая близость.
Не только для англичан, но и для современных англоязычных жителей США, Канады, Австралии и Новой Зеландии родная средневековая история ― это, в первую очередь, история Британии и Англии. Вне всякого сомнения, в средние века существовала единая «английская народность». И тем не менее, кому придёт в голову мысль, что на этом основании завтра англичане вновь отправятся завоёвывать Америку? Так же невозможно себе представить, что американцы подерутся с австралийцами, урывая друг у друга кусочки их общей истории. Весь англоязычный мир мирно делит [9] свою единую средневековую историю, одну на всех, и, мирно разделив, тем самым дружно умножает её, от чего богаче становятся и сама история, и её многочисленные наследники.
Так принято в современном цивилизованном сообществе. Так требует сама жизнь.
Январь 2013
На главную ▬››
[2] В. Вайткявичюс. Нестереотипный взгляд на культуру Восточно-литовских курганов. Працы гістарычнага факультэта БДУ. Навук. зборнік. — Вып. 3. — Мн., 2008.
[4] Предыстория беларусов с древнейших времен до XIII века. (В серии «Неизвестная история»). Составитель А. Тарас. 2012.
[5] М. Петров. Литвины и жамойты. (В сборнике «Предыстория беларусов…»).
[6] А. Тарас. Кто такие беларусы? (В сборнике «Предыстория беларусов…»).
[7] И. Ласков. Откуда появился беларуский язык? (В сборнике «Предыстория беларусов…»).
[8] Я всегда настаивал и продолжаю
настаивать на мифичности Рюрика, см.:
◦ В. Егоров. Каганы рода русского,
или Подлинная история киевских князей. 2012.
◦ На авторском сайте: Каганы рода
русского. ▬››
[9] В английском языке есть два слова для перевода нашего глагола «делить»: divide – в смысле дробить нечто целое на части, чем занимаются горе-историки на пространстве бывшего СССР, и share – пользоваться чем-то совместно, чем занимаются историки в остальном мире.