Владимир Егоров

 

Каганы рода русского

 

 

 

В книжном варианте:

Владимир Егоров. Каганы рода русского, или Подлинная история киевских князей. Алгоритм. 2012.

 

Рюрик, Игорь и Святослав

(Роспись Грановитой палаты Московского Кремля)

Оглавление

О «слухах» и «сплетнях»

Ветряные мельницы антинорманизма

Гарды Восточного пути

Рюриковичи мы?

«Закон и благодать» каганской генеалогии

Ольг Олег

Смутный абрис династа

Три мести Святослава

Моравский след

Богатырский треугольник

Готское наваждение

Готский кошмар

Язык доводит до Киева

Ольга Ольга

Кукушата гнезда Святославова

Имена, имена…

Последние каганы, первые князья?

Днепровские интерференции

 

 

О кнезех русских старобытных Нестор монах не добре сведем бе.

В. Татищев

Эта книга ― о нашей древней истории. В советское время в школе нас учили, что историю творит народ, и старательно вбивали в наши головы тезис о малозначимости отдельных личностей в истории. Включая всяких там императоров и полководцев. Этот тезис можно было наглядно проиллюстрировать на примере собственных руководителей страны, действительно малозначимых личностей вроде Л. Брежнева или К. Черненко. Почему-то не иллюстрировали. В то же время на уроках истории в других странах говорили как раз о великих полководцах и правителях империй, деяния которых изменяли современный им мир, может быть не всегда в лучшую сторону, но те изменения так или иначе отразились на мире сегодняшнем и поэтому стали предметом изучения в школе вместе с их инициаторами. В этом есть резон: наш мир был бы иным, если бы в нём не было Александра Македонского, Наполеона Бонапарта или Джорджа Вашингтона.

Эта книга ― о верховных правителях начальной Руси, императорах и полководцах. Не будь их, мы бы жили в какой-то другой стране. Их обделила вниманием марксистско-ленинская историческая наука, отдавшая творение истории на откуп народным массам. Но тех же правителей начальной и древней Руси дореволюционная историография, начиная с самых первых наших летописей, неоправданно и чрезмерно превознесла и приукрасила, поскольку свой народ ни в грош не ставила, а главное, была озабочена не столько исторической правдой, сколько возвеличиванием правивших династий, с первых князей Киевской Руси до последних императоров России, и прославлением Русской православной церкви.

Наконец, это книга ― о неправде, о вольной и невольной, но всеобъемлющей фальсификации начал русской истории, о веками копившихся стыдливых умолчаниях, жульнических передёргиваниях и бессовестной лжи нашей так называемой Первоначальной летописи. Конечно, лучше было бы написать книгу об исторической правде древней Руси. Хотелось бы, ох, как хотелось бы, чтобы такая книга была написана! К сожалению, ждать этого не приходится. Той правды никто не знает и, скорее всего, уже никогда не узнает. Однако всё равно это не повод выдавать сказки, мифы и откровенное враньё за историческую действительность. Мы привыкли гордиться нашим прошлым, нашей славной историей. В целом по праву. Но пристало ли гордиться чем-то выдуманным, тем более выдуманным нами же самими?!

Сказки ― вещь замечательная. Их можно рассказывать и пересказывать. Их нужно читать, особенно вслух ― маленьким детям. Но детям постарше на школьных уроках истории всё-таки следует не рассказывать сказки, а преподавать предмет ― настоящую отечественную историю, временами воистину великую и героическую, каковой у нас и впрямь предостаточно, а временами, увы, и куда как неприглядную, раз уж такой она была на самом деле.

Ибо, как назидали древние мудрецы, правда ― превыше всего.

О «слухах» и «сплетнях»

Слова я слушаю твои,

но ничего они не значат.

«Ты говоришь мне о любви»,
слова Л. Дербенева, И. Шаферана.
(Песня из к/ф «Три дня в Москве»)

Практически всё, что написано в учебниках истории о начальном периоде древней Руси и что мы, соответственно, изучали как нашу историю, перекочевало в них из «Повести временных лет» (далее в тексте используется общепринятая аббревиатура ПВЛ), которая почему-то считается летописью. Во всех энциклопедиях, включая самую актуальную и демократичную ― Википедию, ― ПВЛ представлена как «наиболее ранний из дошедших до нас древнерусских летописных сводов начала XII века». Часто ПВЛ даже называют Первоначальной летописью. Словно никого не смущает слово «повесть» в её заглавии. Между тем, в русском языке времени написания ПВЛ уже существовало слово «летопись» как калька с греческого хронограф, но тем не менее её авторы назвали своё произведение повестью, прямо указывая на его беллетристический характер.

В те времена, когда писалась ПВЛ, Русь ещё не знала литературных жанров романа и тем более фантастики, и всё, имевшее к ним отношение, именовалось повестями, так как само слово «повесть» тогда означало «предание», «слухи» и даже «сплетни». Тем не менее, отечественная историография намертво закрепила за ПВЛ, то есть преданиями, слухами и сплетнями, статус летописи, в котором та уже пребывает почти тысячу лет, давным-давно заматерев и покрывшись благородной академической патиной. Дифирамбы и панегирики ПВЛ пели и маститые историки, и не менее маститые филологи: российский историк С. Соловьёв называл ПВЛ «образцом всероссийского летописания», а академик Д. Лихачёв почитал её «великим наследием». Так что претензии не к авторам ПВЛ, а к российским первоисторикам, которые для своего удобства молчаливо постановили считать ПВЛ летописью. Ведь если бы не это «постановление», они попросту остались бы без работы. Никакими иными источниками информации о возникновении и становлении древней Руси они не пользовались. Не по лености, а из-за отсутствия таковых.

ПВЛ везло. Проходили века, но её статуса летописи не поколебали ни явные нестыковки в собственной хронологии, ни очевидные расхождения с «зарубежными» источниками, ни противоречия объективным данным археологии, ни откровенная фантастика, которую стыдливо опускали и умалчивали даже сами канонизировавшие её первоисторики. Этот статус за ПВЛ сохраняется до сих пор, хотя порой создаётся впечатление, что абсолютное большинство причастных к истории наших современников относятся к ней, мягко говоря, с недоверием. Но в силу инерции традиций и корпоративного единства интересов историки так и не отважились прямо сказать, что королева у нас голая. Лишь самые смелые из них на неприличный вид сей высокопоставленной особы позволяли себе намекать, порой даже весьма выразительно, как, например, это сделал ещё в позапрошлом веке историк Д. Щеглов: «Наша летопись или, точнее, наша сага о начале Русского государства, внесенная в последующую летопись, знает то, чего не было, и не знает того, что было».

Только в начале XXI столетия нашёлся смелый и принципиальный учёный, причём не историк, а археолог А. Никитин [1], который рискнул от намёков перейти к серьёзной научной критике, а правильнее было бы сказать дезавуированию ПВЛ [2]. То, что за это давно назревшее дело взялся именно археолог, в какой-то мере естественно, ведь именно археология всегда наносила самые болезненные удары по «саге о начале Русского государства». К сожалению, это же обстоятельство уменьшило эффект начинания, поскольку отечественные историки привыкли обращать внимание на археологию и археологов только тогда, когда те подтверждали их концепции и теории. То же самое можно сказать о плодах усилий специалистов в смежных областях, таких, например, как исследователь былин С. Горюнков [3], а тем более отдельных и ещё далее отстоящих от мейнстрима официальной отечественной исторической науки дилетантов. Но в последнее время вопрос о достоверности кодифицированной в наших учебниках истории древней Руси в довольно резкой форме поднимают даже учёные, имеющие непосредственное отношение к исторической науке вроде А. Королёва [4], С. Цветкова [5] и А. Бычкова [6]. Но всё же «воз и ныне там», всех этих усилий явно недостаточно, чтобы сдвинуть с места глыбу нашей официальной истории, намертво приклёпанную к фундаменту ПВЛ.

Всё это тем более удивительно, что всякий здравомыслящий человек не может не понимать: истинная польза для отечественной истории заключается не в стыдливо молчаливом шествии в свите голой королевы, а в признании, и как можно скорее, очевидного факта, что ПВЛ ни в коей мере не летопись, а именно повесть, то есть беллетристика. Увы, историки, реальные земные люди, не всегда руководствуются пользой для отечественной истории.

ПВЛ и русская литература в целом рождались практически одновременно. В XI–XII веках на Руси не было ни опыта, ни традиций создания художественных произведений, в том числе произведений с исторической тематикой, и создатели ПВЛ при её написании воспользовались в качестве образцов имеющимися в их распоряжении переводами на древнецерковнославянский язык нескольких византийских хроник, вследствие чего ПВЛ внешне приобрела вид летописи. Увы, лишь внешне. По сути же, в ней прослеживаются свойственные беллетристике приемы искусственного выстраивания сюжета. Например, А. Никитин отметил в ПВЛ такой характерный для художественной литературы прием, как «плетение сюжетов», который он присвоил некому её гипотетическому автору начала XII века, названному самим Никитиным «краеведом-киевлянином», которого в конечном счёте Никитин отождествил с Нестором-«летописцем».

Появление из-под пера Нестора ПВЛ такой, какая она есть, неудивительно. Ведь он в первую очередь известен как агиограф, автор нескольких житий, которые, пользуясь терминологией того же Никитина, по своему жанру «принадлежат скорее литературе, чем истории». Нестор был безусловно талантливым и весьма продуктивным для своего времени писателем-агиографом. Но, на самом деле, никаким не «летописцем».

Будучи агиографом, при написании ПВЛ Нестор вольно или невольно, но очень широко использовал отработанные им приёмы и методы создания житий, а именно отмеченное Никитиным «плетение сюжетов» с вплетением в них необходимых для данного жанра «фактов». В случае житий такими «фактами» обязаны были быть и потому обязательно таковыми становились эпизоды биографии канонизируемого святого, подтверждающие право на канонизацию, в частности сотворённые им при жизни и посмертные чудеса. Ни в коей мере не имею в виду вторгаться в сферу компетенции церкви, оспаривать правомочность канонизации святых или подвергать сомнению реальность сотворённых теми прижизненно и посмертно чудес. Но даже если кандидат в святые на самом деле приял муки за веру и совершил некие чудеса, его агиограф просто не мог иметь об этом достоверной информации.

Жития писались, как правило, спустя годы и десятилетия после смерти канонизируемых, не оставивших после себя ни мемуаров, ни дневников, не говоря уже о фотографиях и видеофильмах. Нестор и другие агиографы в своих трудах опирались на некую устную традицию и слухи, на основе которых им надо было выстроить стройный и соответствующий житийному канону биографический сюжет с вплетением в него неких обязательных по жанру чудес. Опять же, не посягая на компетенцию церкви и не оспаривая правомочность актов канонизации, всё же нельзя не понимать, что в реальных условиях средневековья агиографы не могли знать и не знали истинной биографии героев их житий, не могли видеть и не видели сотворённых ими чудес. Тем не менее, следуя канону, они были обязаны писать «по правилам», вынужденно пользуясь устной традицией, слухами и сплетнями, а порой и откровенно выдумывая необходимые «факты». Возможно, моральным оправданием им служила уверенность, что если не именно эти, то другие связанные с канонизируемым чудеса действительно имели место.

Так писали все агиографы, так писал свои жития Нестор. Не умея по-другому, да и не видя в этом нужды, точно так же он написал ПВЛ. Как привык, как набил руку. Но если в случае агиографии ещё можно говорить об оправдании средств целью, о направляющем руку агиографа Провидении, о Прозрении и Откровении, то к ПВЛ эти оговорки неприложимы. То есть в ПВЛ как произведении сугубо светском, неважно летописи или повести, слухи ― это слухи, сплетни ― это сплетни, а выдумки ― это выдумки. Причём, ещё раз хочу это подчеркнуть, сам Нестор нас не обманывал. Написав, как умел, художественное произведение, он и назвал его соответственно повестью. Не летописью!

Почему же ПВЛ превратилась в летопись? Вероятно вследствие недоразумения. Через несколько лет после появления ПВЛ Нестора игумен Выдубицкого монастыря Сильвестр действительно написал летопись, по-честному назвал её «летописцем», но, компилируя различные источники, неосторожно включил в свой большой труд ПВЛ в качестве некого подходящего, как ему показалось, зачина к истории Киевской Руси, вроде бы дающего обзор мировой истории «от потопа». Но в соответствии с понятиями и нормами своего времени он никак не выделил написанное Нестором, и этот шаг возымел несколько совершенно не предвиденных Сильвестром последствий. Во-первых, оказавшаяся в начале летописи Сильвестра ПВЛ начиналась словами «Вот повесть временных лет…», и первоисторики, не разобравшись, отнесли эти слова Нестора ко всему труду Сильвестра, вследствие чего «Повестью» стали называть не только скромную собственно несторову ПВЛ, но и всю объёмную сильвестрову летопись. Во-вторых, Нестор не забывал упомянуть самого себя в качестве автора своих произведений, сохранилось его имя и в экземпляре ПВЛ, который Сильвестр неосторожно поместил в начале своей летописи, и историки именно Нестора посчитали автором всего сводного труда. Наконец, в-третьих и главных, ПВЛ Нестора не была летописью и не претендовала быть таковой, но труд Сильвестра был настоящей летописью; ПВЛ же, оказавшись зачином этого труда, не только передала ему своё название, но и сама ненароком приобрела статус летописи, в коем «незаконно» пребывает по сию пору.

Таким образом, собственно ПВЛ ― это только самое-самое начало летописных сводов, чуждое летописанию по стилю и содержанию, изначально не соотнесённое с реальными событиями и, соответственно, не имевшее никаких датировок (а точнее, даже не имевшая иметь их в виду). Настоящая летопись, то есть труд Сильвестра, основанная не на слухах и мифах, а на письменных документах и худо-бедно отражающая действительные факты истории Киевской Руси с хронологической привязкой, начинается только с появления на Руси широко доступной письменности, формально со времени крещения Руси, а по существу только с правления Ярослава Мудрого. А это значит, что и реальная летописная история древней, а точнее Киевской, Руси начинается только со времени Ярослава, то есть с XI века.

Несмотря на то, что автором ПВЛ был, судя по всему, один из лучших писателей Руси того времени, современного массового читателя трудно заставить прочесть написанную им почти тысячу лет назад беллетристику, она ему непонятна и неинтересна. Поэтому он знакóм с ПВЛ только в изложении профессиональных историков, даже не подозревая, что это именно изложение, причем авторизированное. Отчасти фильтруя очевидно далёкие от реальности фантазии сочинителей ПВЛ, отчасти пытаясь сделать её текст более доходчивым, отчасти развёртывая свою оригинальную историческую перспективу, они брали из ПВЛ в свои труды только то, что им самим было понятно и близко, что не противоречило их собственному видению истории, и излагали взятое так, чтобы изложение удачно встраивалось в их собственные исторические концепции.

Авторитет классиков и инерция их исторических построений оказались настолько велики, что до сих пор побеждают в столкновениях даже с самыми казалось бы сокрушительными объективными опровержениями, которые время от времени даёт нам археология. Очень показательный и важный для нас пример: во всех учебниках истории и энциклопедиях до сих пор фигурирует взятая из ПВЛ дата «призвания Рюрика» в Новгород Великий ― 862 год, хотя многолетние широкомасштабные археологические исследования Новгорода на Волхове не выявили в нём культурных слоев ранее конца первой половины X века. То есть Новгород возник почти веком позже призвания в него Рюрика!

Очевидное достоинство археологии в том, что она сама по себе объективна. К сожалению, как показала практика, далеко не всегда объективы археологи. Советская археология могла и замалчивать неудобные для советской исторической науки находки, как десятилетиями было с артефактами скандинавского происхождения на европейской части СССР, и даже откровенно фальсифицировать их в угоду «марксистско-ленинским научным» концепциям академических авторитетов и амбициям партийных и советских функционеров. Яркий и тоже весьма важный для нас пример такой фальсификации, касающийся на сей раз не Новгорода, а Киева, преподнесли в своё время академик Б. Рыбаков и первый секретарь ЦК компартии Украины В. Щербицкий.

Всё началось с очередного увлечения Рыбакова неким гипотетическим большим «полянским союзом племен» начала VI века  в среднем течении Днепра во главе с «князем Кием». Разумеется, это увлечение предполагало Киев «племенным центром» этого союза и крупным городом того времени. Советская археология, как ей и было положено, немедленно откликнулась на идею академика о «полянском союзе», и в Киеве послушно обнаружились якобы относящиеся к началу VI века языческое капище и чуть ли не дворец самогó Кия. За идею Рыбакова ухватился Щербицкий и по-марксистски творчески развил её в политическом плане масштабным государственным проектом «1500-летия Киева». Правда, чтобы проект не откладывался на следующий век, а осуществился прижизненно, во время правления Щербицкого, Киев следовало удревнить ещё примерно на полвека. Оказалось, это не проблема. Найденные археологами древности мгновенно состарились и стали датироваться V веком. Правда, новые датировки поставили в несколько двусмысленное положение Б. Рыбакова, но вопрос как-то потихоньку замялся.

И всё бы ничего, кабы не небольшая загвоздка ― оценки археологических находок в киевской земле независимыми зарубежными археологами не только не подтверждали постулаты отечественной археологии, предназначенные служить фундаментом исторических построений Рыбакова и широкомасштабных политических проектов Щербицкого, но шокирующе их дезавуировали. По консолидированному мнению ряда уважаемых археологов Западной Европы история Киева как города началась только с конца IX века, а крупным городским центром Киев стал не ранее середины X века [7], кстати сказать, практически одновременно с возникновением Новгорода Великого, а до уровня средневекового города столичного масштаба дорос в самом его конце с появлением так называемого «города Владимира» [8].

Действительно, есть археологический факт, объективная данность: до «города Владимира» на территории Киева не было ни «города Святослава», ни «города Ольги», ни «города Игоря», ни «города Олега», ни тем более «города Аскольда и Дира», не говоря уже о «городе Кия». Да что там говорить о «городах», если в слоях древнее X века в киевской земле вообще не найдено останков ни одного значимого здания или сооружения, которое могло бы быть жилищем не то что князя, а хотя бы среднего боярина. Это чрезвычайно важно, и давайте повторим еще раз: археологически до конца IX века никакого города Киева не было, а до середины X века Киев не был столицей чего бы то ни было, в частности, разумеется, Киевской Руси. Говорить о Киеве как столице и, соответственно, о Киевской Руси как государстве можно только с конца, в лучшем случае, с середины X века, то есть с княжения Ольги по датировкам ПВЛ.

Здесь во избежание недоразумений необходимо сделать оговорку. В отличие от Новгорода, возникшего в середине X века в прямом смысле на пустом месте, поселения на территории современного Киева существовали издревле. Именно поселения, которые то появлялись, то исчезали. Где-то в конце VI века на Старокиевской горе даже возникла небольшая крепостца, просуществовавшая примерно до VIII века. До начала IX века существовали отдельные небольшие сельские поселения на Замковой горе, но потом почему-то все обитатели их покинули. На территории нынешнего мегаполиса Киева археологами найдены десятки поселений разных эпох, но о городе Киеве как столице одноименной древней Руси можно говорить только с середины, а ещё вероятнее только со второй половины X века. Судя по археологическим данным, в первой половине X века Киев походил, подобно другим городам Хазарии, например Итилю или Булгару, скорее на восточный базар, раскинувшийся вокруг гавани в устье Почайны. Лишь при Владимире, взобравшись на Старокиевскую гору и обзаведясь фортификационными сооружениями, он превратился в нечто, что мы сегодня называем средневековым городом.

Но если это так, если до Владимира, в крайнем случае до Ольги, Киева как стольного города, как «матери градам русским» не было, то, никуда от этого не деться, не было в природе ни Киевской Руси IX века, ни «киевских князей»: Кия с братьями, Аскольда с Диром и Вещего Олега с Игорем. Не абсурд ли это? Нет, не абсурд, а лишь серьёзный, очень серьёзный предмет для размышлений.

Ветряные мельницы антинорманизма

Другой – Фарлаф, крикун надменный,

в пирах никем не побежденный,

но воин скромный средь мечей…

А. Пушкин. «Руслан и Людмила»

Наступившее после многовековых баталий шаткое перемирие на норманистско-антинорманистском фронте время от времени нарушается уже не боями, а так, потасовками местного значения. Казалось бы, норманизм давно уже дезавуировал свой наиболее одиозный, хотя и прямо основывавшийся на тексте ПВЛ, тезис о неспособности восточных славян создать своё собственное государство, вследствие чего погрязшие в смутах и разборках аборигены якобы вынуждены были призвать заморских варягов, читай скандинавов, чтобы те наконец-то навели у них в доме порядок. Казалось бы, со всей очевидностью показано и общепризнано, что в самóй Скандинавии времен «призвания», то есть в середине IX века, ещё не было создано никаких государств и варяги ― находники, по выражению ПВЛ, на Русь ― имели опыта и примеров государственного строительства ничуть не больше, если не меньше, чем восточное славянство, географически и исторически примыкавшее к периферии романского и византийского миров. Но антинорманистам всех мастей этого мало. Ни под каким соусом, ни в каком виде не хотят они признать скандинавов во главе государства, пусть даже созданного до их появления самими славянами и на сугубо славянской почве.

Неприятие скандинавов, и германцев вообще, доходит до паранойи. Почему-то в среднероссийском антинорманистском параноидальном сознании летописный Рюрик никак, ни за что не может быть датчанином Рёреком, а вот каким-нибудь выходцем из прибалтийских славян Ререгом ― это пожалуйста. Почему? Чем датчане хуже поляков? Лицом не вышли? Живут хуже? Имеют на нас зуб? Нет, нормальному человеку этого не понять. А параноику-антинорманисту бесполезно пытаться втолковать, что датчане ― народ по крайней мере не менее цивилизованный, чем поляки, что предки датчан, в отличие от потомков поморских славян, никогда не захватывали Москву и не сажали в ней своих царей-марионеток, не заливали кровью Россию до берегов Волги и не мучили в российских дебрях героев-сусаниных.

Как всегда, в рассуждениях и спорах о том, чем один народ лучше или хуже другого, результат оказывается одним и тем же: всплывает неклинический диагноз вышеназванной паранойи ― обыкновенный шовинизм. Именно в силу этого диагноза норманистско-антинорманистское противостояние давно зашло в безнадёжный тупик. Заклиненные в германофобии и шовинизме антинорманисты просто не хотят, не способны слушать и понимать разумные доводы и аргументы. А эти аргументы для всех здравомыслящих людей с нормальным общечеловеческим воспитанием звучат более чем весомо и не оставляют сомнения, что в течение некоторого времени выходцы из Скандинавии стояли во главе государства, которое мы ассоциируем с древней Русью. Аргументы давно и хорошо известны, я их просто вкратце напомню.

Первый аргумент ― Бертинские анналы. Согласно им, прибывшие в 839 году ко двору Людовика Благочестивого через Константинополь послы «кагана народа Рос» были признаны там скандинавами (свеями). Пытаясь как-то дезавуировать этот факт, антинорманисты не придумали лучшего объяснения, чем такое: дескать, правитель Руси, конечно же чистокровный славянин, послал в Константинополь служивших ему варягов, например, потому что те лучше знали дорогу, знаменитый путь «из варяг в греки». Можно встретить в качестве иллюстративного примера даже ссылку на немца Нессельроде во главе министерства иностранных дел России. Однако ссылка неуместна. Да, немец или швед мог стать в России министром иностранных дел, особенно при императоре Павле I, который, между прочим, сам был на три четверти немцем, и его преемниках. Стопроцентной немкой могла быть (и была ведь, была!) сама российская императрица. Но чтобы целиком всё министерство иностранных дел или всё поголовно русское посольство состояло из немцев или шведов? Это уж увольте. Даже при Екатерине II и Павле I такого не было и быть не могло.

Гипотетический славянский правитель некой Руси начала второй трети IX века мог включить в своё отправляемое в Константинополь посольство варягов в качестве проводников, если они лучше знали дорогу, или толмачей, если они лучше понимали греческий язык (хотя и с чего бы?!), но в любом случае служилые скандинавы, играя в посольстве сугубо вспомогательные роли, не определяли бы его этническое лицо. Не только самое естественное, но и единственно возможное объяснение того, что посольство кагана Руси состояло из скандинавов-свеев, заключается в том, что сам каган и его окружение, из которого он наверняка назначал послов, то есть вся русь того времени была скандинавской.

Второй аргумент ― имена послов Вещего Олега, отряженных им в Константинополь для подписания мирного договора с греками, зафиксированные не где-нибудь, а прямо в ПВЛ. Вот они: Карл, Фарлоф, Вельмуд, Рулав, Стемид. Там же можно найти ещё один список имён уполномоченных представителей руси, подписавших такой договор от «рода русского»: Карл, Ингельд, Фарлаф, Вельмуд, Рулав, Гуды, Руалд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Стемид. Написание имён послов, которые сами по себе имеют колоссальную важность и которыми нам ещё предстоит заняться вплотную, несколько разнится в разных списках ПВЛ, что, конечно, расширяет возможности трактовок и этимологизаций. Но, что характерно, ни в одном из вариантов этих имён нет и намёка на что-то славянское, а абсолютное большинство их явно германского происхождения, причём некоторые имена ― Ингельд, Фарлаф [9], Вельмуд, Рулав, Руалд, Фрелав ― конкретно скандинавские. Трудно отделаться от мысли, что мы имеем дело с прямыми потомками послов русского кагана из Бертинских анналов. Единственное, на что могут рассчитывать здесь антинорманисты, это имеющееся обоснованное подозрение в подложном характере договора 907 года, с которым ПВЛ связала имена послов в Константинополь. Сомнение в его аутентичности высказывал еще первый исследователь ПВЛ А. Шахматов, работы которого стали классикой анализа русских летописей. Однако никто не подвергал сомнению договор 911 года, включённый в статью 912 года ПВЛ и содержащий в своей преамбуле приведённый выше расширенный список уполномоченных подписантов договора. Наконец, есть ещё аналогичный договор Игоря, тоже донесённый до нас ПВЛ в статье 945 года. В нём, правда, появляется пара имён, выглядящих похожими на славянские, но по-прежнему абсолютное их большинство имеет очевидно германское происхождение. То есть, начальная русь безусловно носила германские имена.

Аргумент третий ― русские названия днепровских порогов у Константина Багрянородного в его трактате «Об управлении империей». Этимология приведенных им русских названий явно древнескандинавская. Антинорманисты предпочитают обходить эти труднопреодолимые для плавсредств, но ещё более для самих антинорманистов пороги молчанием, а вынужденно упоминая, демонстративно заключают слово «русские» в кавычки. Но эти кавычки ― не более чем хорошая мина при плохой игре. Константин называл пороги по-русски без всяких кавычек и тут же давал их параллельные названия по-славянски, которые действительно этимологизируются из старославянского. То есть у Багрянородного русский язык прямо противопоставлен славянскому, и этот его русский язык ― язык древнескандинавский в современной терминологии.

Понимая значение и неубиенность этого свидетельства, известный антинорманист, украинский историк и археолог М. Брайчевский, сделал отчаянную попытку этимологизировать названия днепровских порогов у Багрянородного из неких мифических «иранских языков». Увы, его дилетантские потуги у лингвистов вряд ли вызовут что-либо кроме грустной улыбки [10]. Если же говорить серьёзно, то, глядя правде в глаза, невозможно не признать, что в конце первой половины X века, то есть век с лишним спустя после появления при дворе Людовика Благочестивого послов русского кагана, их потомки не только имели германские имена, но и всё ещё говорили на древнескандинавском языке. Заметим кстати, что именно древнескандинавском. Во всей Скандинавии IX века в ходу был единый язык, хотя вероятно уже распадавшийся на диалекты, из которых его преемники ― шведский, норвежский, датский и исландский языки ― оформились не ранее XII века.

Четвертым и безусловно решающим аргументом служат имена самих «великих князей» начальной Руси, известные нам не только из ПВЛ, но и из заслуживающих доверия документальных свидетельств соседей древней Руси. Аргумент настолько важен, что достоин отдельного разговора, и к этим именам нам ещё вновь и вновь придётся возвращаться.

А пока сконцентрируемся на важнейшем для истории древней Руси факте: скандинавы в начале «эпохи викингов», то есть в VIII–IX веках, нигде, включая саму Скандинавию, не создали никаких государств из ничего. Что умели делать викинги и делали повсеместно, это «накладывали лапу» на всё, что «плохо лежит», но лежит уже готовенькое, в частности на существовавшие, особенно небедные, но по каким-то причинам ослабленные государственные образования. Начиналось всё тривиальным грабежом, а заканчивалось либо поспешным бегством, либо, если повезёт, захватом командных высот. Именно так возникли «норманнские» государства в восточной Англии (Данелаг), западной Франции (Нормандия) и южной Италии (Сицилийское королевство). Поэтому можно смело предположить, что таким же образом возникло варяжское государство Русь. Чрезвычайно интересно провести параллель, впечатляющую и показательную, между захватом будущей Нормандии викингами норманнами и будущей Руси варягами русью.

В конце IX века норманны Хрольва Пешехода правдами и неправдами получили контроль над полуостровом Бретань, а затем, в течение X века, и всей Нейстрией [11]. Та, будучи в то время частью королевства Меровингов, и частью далеко не бедной, имела не только свою государственную территорию, но и собственную историю в прошлом независимого королевства. После подчинения норманнам Нейстрия очень быстро превратилась в Нормандию, а бывшие норманнские ярлы ― в нормандских баронов. Так уже существовавшее государство на бывшей кельтской, но романизированной территории поменяло название, приняв имя захвативших её викингов. В этом переименованном государстве относительно малочисленная господствующая норманнская верхушка быстро потеряла родной древнескандинавский язык и перешла на местные романские наречия. Но бывшие конунги и ярлы, превратившись в герцогов и графов, ещё долго сохраняли древнегерманские имена ― единственное, что отличало вознесшуюся на вершины власти пришлую элиту от задвинутой на задворки местной знати. Однако вследствие смены языка эти старые германские по происхождению имена стали произноситься на местный лад, свойственный старофранцузским диалектам Ойль: Вильхельмы превратились в Гиллёмов (современное французское Гийом), Рикхарды ― в Ришардов (современное французское Ришар), Хродберахты ― в Родбертов (современное французское Робер), а Готфриды ― в Жоффроев (современное французское Жоффруа) [12].

Почти то же самое мы видим на востоке. Почти ― потому что, к сожалению, проводя параллель между процессами рождения государств в Нормандии и на Руси, мы вынуждены пропустить первый самый важный для антинорманистов, да и всех нас, этап, так как не имеем никаких данных о восточноевропейском государстве, которое прибрали к рукам варяги-русь. История Нейстрии и захват её норманнами документированы местными анналами, благо, Франция Меровингов уже имела унаследованные от Римской империи давние традиции историографии и обширные штаты анналистов. А вот на востоке документировать аналогичное событие было некому. Поэтому относительно первого этапа приходится принять нечто нам не известное по аналогии, которая, к счастью, очень ярко прорисовывается на всех последующих этапах.

В рамках этой аналогии некое государство на бывшей готско-сарматской, но славянизированной к IX веку территории получила имя по захватившим её скандинавам, которые, по свидетельству Бертинских анналов, были этническими свеями, но уже в то время назывались русью. Далее, как и в Нормандии, господствующая верхушка руси присвоила себе местные титулы, что подтверждается «каганом-рус» арабских авторов, он же «каган народа Рос» Бертинских анналов, и перешла на местные славянские наречия, всё ещё сохраняя древнегерманские имена, которые однако переиначилсь на местный восточнославянский лад. Так Хельги превратились в Эльгов / Ольгов [13] (современное великорусское Олег), а Ингвары / Ингеры ― в Ингорей (современное великорусское Игорь). Как видим, за исключением неизвестного нам первого этапа далее нормандский вариант здесь повторяется один в один.

На мой взгляд, такое повторение, такая очевидная параллель, от которой антинорманисты отмахиваются, как чёрт от ладана, объективно как раз льёт воду на мельницу антинорманизма, заставляя обоснованно предположить существование в IX веке на Русской равнине некого государственного (предгосударственного) образования, привлекшего внимание находников-варягов. Эти варяги, прозвавшиеся русью, несомненно действовали на востоке точно так же, как и их соплеменники на западе: ничего не создавали, ничего не строили, только грабили, обирали, а при удобном случае захватывали и подчиняли. В конечном счёте им удалось захватить где-то на территории будущей Руси и подчинить себе одно или даже несколько предгосударственных образований, которые скандинавская эпическая традиция называла Гардами.

Гарды Восточного пути

Пусть не Париж, не Нью-Йорк

маленький мой городок.

Летом красив и зимой

Новгород – город мой!

«Мой Новгород», группа «Свои ребята»

Вечорів оксамити,

мов щастя прибій…

Як тебе не любити,

Києве мій!

«Мой Киев», слова Д. Луценко

В древнескандинавских сагах Древняя Русь называлась Аустрвег, то есть «Восточный путь» ― скандинавский эквивалент пути «из варяг в греки» наших учебников истории, ― или Гардарики, то есть «державой гард» [14]. В самых ранних сагах это государство звалось просто Гардар, то есть «гарды». Вопреки расхожему мнению скандинавские «гарды» ― это вовсе не города. Городов, по крайней мере городов в нашем сегодняшнем понимании, во время становления древней Руси в Скандинавии вообще не было, поэтому не было и такого понятия в древнескандинавском языке. Позже в связи с действительно возникшей необходимостью во всех скандинавских языках для средневекового города появилось совсем иное слово общегерманского происхождения borg.

Археолог Г. Лебедев, один из российских авторитетов в истории и археологии древней Скандинавии, проводил параллель между древнескандинавским garđ и древнерусским термином «полюдье», имея в виду территориальную единицу, на которой кормится некий правитель ― конунг в Скандинавии или князь на Руси, ― и которую он соответственно берёт под свою юридическую и военную опеку [15]. Судя по множественному числу «гарды», таких гард-полюдий на Восточном пути было несколько. По крайней мере, нам достоверно известно о двух из них: новгородском и киевском, маркированных в скандинавской эпической традиции явным формантом ‑garđr, ― соответственно Хольмгард (Holmgarđr) и Кянугард (Kænugarđr) с вариантом Кёнугард (Kœnugarđr).

В уже упоминавшемся выше опусе «Об у правлении империей» византийский император Константин Багрянородный употребляет непосредственно славянское слово «полюдье» (πολυδια) в связи с некой местностью Киовой / Киоавой, в которой обитают кормящиеся этим полюдьем архонты Руси. Не исключено, что Константин также упоминает и новгородское полюдье, когда мимоходом замечает, что Святослав «сидел в Немогарде» (Νεμογαρδας). Здесь полезно ещё раз подчеркнуть, что в конце первой половины X века, когда писал свой труд Константин, Новгорода Великого ещё не было, да и Киев, судя по современным оценкам независимых археологов, ещё не стал столичным городом. Так что речь у Багрянородного не может идти о городах Новгороде Великом и Киеве, а, следовательно, имеются в виду именно киевское и, возможно, новгородское полюдья. Кстати, если верить Багрянородному, у киевского полюдья был свой административный центр, в котором обитали архонты руси, но это вовсе не Киев, а некая крепость (καστρον), которую Константин называл Самбатом (Σαμβατας).

Возможно, на Восточном пути существовали другие полюдья, например, смоленское (гнёздовское) и полоцкое. Наверняка какое-то полюдье руси было на верхней Волге. Археологически оно оставило следы в Тимерёве, Сарском городище и других местах нынешней Ярослаской области. Надо полагать, тамошняя русь ходила на кораблях в Булгар и на Каспий. Скорее всего с её представителями встречался в 922 году в Булгаре Ибн Фадлан, который слыхом не слыхивал ни о Киеве, ни о Днепре, но без тени сомнения помещал Русь на берегах Волги севернее Булгара.

Неизвестно, был ли у всех полюдий руси единый верховный правитель или полюдья существовали и управлялись независимо. Даже непонятно, был ли единый властитель в каждом полюдье. В частности, об архонтах киевского Константин Багрянородный говорил во множественном числе, но при этом он мог иметь в виду как множество одновременных соправителей, так и последовательно сменяющих друг друга владык. Ничего не проясняют упоминаемые во франкских источниках «каган руси» и «норманнский каган», равно как и «каган-рус» у арабских географов. Почему-то обычно молчаливо предполагается, что титул кагана мог носить только один самый главный правитель, объединивший под своей властью все или большинство захваченных русью территориальных единиц, например, тех же полюдий, и принимать его только как качественно новый титул верховного владыки «Всея Руси». Но, как я уже однажды замечал по этому поводу [16], на самом деле ничто не мешало назваться каганом и даже послать в Константинополь посольство из своих людей кому угодно, любому никому не известному правителю сугубо «местного значения». А какому-нибудь варяжскому ярлу по имени Хакан, чтобы послать хохмы ради посольство в Византийскую или Франкскую империи, даже не нужно было прикидываться каганом.

Возвращаясь к двум достоверно нам известным полюдьям руси X века, киевскому и новгородскому, хотелось бы сделать попутное замечание о происхождении их названий. До сих пор нет общепринятой этимологии для скандинавских названий Хольмгарда и Кянугарда / Кёнугарда. Для Хольмгарда наиболее популярны две этимологизации: из славянского «холм» и скандинавского holm ― «остров». К сожалению, обе совершенно ни при чём в случае Новгорода Великого. Поэтому в качестве альтернативы предлагалось как-то пристроить понятие острова к предтече Новгорода Рюрикову городищу, хотя достоверно не известно, было ли Рюриково Городище островом, а если выражаться более точно, островком в «рюриковы времена». Кроме того, зарождение эпической скандинавской традиции об Аустервеге / Гардарики в основном относится к XI и даже скорее XII векам, когда под Хольмгардом мог пониматься только переживавший расцвет Новгород Великий, а не маленькое уже захиревшее к тому времени Рюриково городище. И уж совсем плохи дела с Кянугардом / Кёнугардом. Единственное имеющее на сегодня объяснение Кянугарда из «кияне», имея в виду жителей Киева, если в него вдуматься, парадоксально: получается, не киевляне получили свое прозвание потому, что жили в Киеве, а Киев получил свое название потому, что в нем жили киевляне! А вариант Кёнугарда «кияне» и вовсе подвешивают в воздухе.

Но на самом деле, на мой взгляд, все рассмотренные и не рассмотренные здесь варианты этимологизации Хольмгарда и Кянугарда изначально бессмысленны, потому что исходят из принципиально неверной посылки. Если в соответствии с высказанным ранее постулатом названия с формантом «-гард» относятся не к городам, а к полюдьям, то и первые компоненты обоих названий следует соотносить не с городами, а с полюдьями как некими территориями и предгосударственными образованиями во главе с властителями-русью. Под этим углом зрения в качестве этимологических объяснений сразу отметаются и «холм», и «кияне». Объяснение через «остров» не исключается автоматически, особенно в контексте известного «острова русов» арабской традиции [17], но мало-мальски разумного смысла оно всё равно не приобретает. Зато этот смысл Кянугард и Хольмгард могут обрести, рассматриваемые как названия не столько городов, сколько полюдий, то есть владений неких властителей руси, если допустить, что названия полюдий отражали, например, титулы или родовые имена этих властителей.

Наиболее наглядное подтверждение такое допущение находит в Кянугарде, где перед формантом «-гард» достаточно отчетливо проглядывает «каган». И этому не приходится удивляться с учётом того, что какой-то правитель руси принял титул кагана еще в первой половине IX века, что следует из текста Бертинских анналов, а Киевщина (Киова / Киоава Багрянородного) была подвластна хазарскому каганату с начала восьмого примерно до середины десятого века с небольшим перерывом на время венгерско-хазарской размолвки. К сожалению, мы не знаем, как произносили титул своего верховного правителя живые хазары. Возможное произношение титула кагана в различных тюркских языках может включать варианты «ка'ан» и «кя'ан», причем последний из них прямо соответствует форме Кянугард. Однако скандинавская традиция помимо формы Кянугард знала и альтернативную ей форму Кёнугард. Судя по чувашскому языку ― единственному живому близкому родственнику хазарского, ― в котором «хан» ― хун, хазары тоже могли произносить слово «каган» с лабиализацией гласного, нечто вроде «кю'ун», а такое произношение должно было породить у скандинавов скорее Кёнугард, чем Кянугард.

Наконец, отдельный вопрос, не могло ли после принятия Хазарией иудаизма в качестве государственной религии повлиять на хазарское произношение титула кагана еврейское ко'эн. Конечно, хазарские каганы не были потомками библейского Аарона, что обязательно для истинных ко'энов, ― таковых в Хазарском каганате просто неоткуда было взять, но выполняемые каганами некоторые жреческие функции кое в чём перекликались с функциями коэнов. По крайней мере, спеллинг Kœnugarđr более всего отсылает именно к ним.

Как видим, вариантов много, они очень зыбки, и всё же не кажется невозможным, что название Киева в вариантах Кянугард / Кёнугард ― это просто-напросто  скандинавская передача «полюдья каганов».

Переходя к Хольмгарду, надо иметь в виду, что в самóм древнескандинавском Holmgarđ произносилось как Хольгард (позднее Хульгард). Поскольку holm в значении «остров» толком пристроить к Новгороду Великому не удаётся, возникает закономерный вопрос, не является ли Holmgarđ вторичным, скандинавским «письменным» осмыслением изначального устного Holgarđ с практически тем же самым произношением? А если это так, то не идет ли речь об Ольгарде, то есть… полюдье ольгов?! Здесь может иметься в виду конкретная личность ― Вещий Олег, Ольг в древнерусском тексте ПВЛ, или, что представляется более вероятным, принятый у правителей начальной руси титул «ольг» [18]. То есть Ольгард ― это «полюдье ольгов» ― полная новгородская аналогия киевскому «полюдью каганов».

Параллель «Каган-гарды» с «Ольг-гардой» определяется основополагающей параллелью между «ольгами» и «каганами», параллелью настолько важной, что мы будем вынуждены к ней не раз возвращаться, сознательно ища и находя ей подтверждения. А разница в названиях между ними могла проистечь из-за того, что «Каган-гарда» территориально соседствовала с хазарским каганатом и, в более широком плане, тюркоязычным в то время Северным Причерноморьем, а «Ольг-гарда» ― с германоязычным скандинавским миром.

Однако мы несколько забежали вперёд. Поэтому притормозим и пока условно примем только что высказанную гипотезу, согласно которой мы получаем как минимум два предгосударственных образования ― полюдья, ― в которых до образования единого государства древней Руси, то есть до конца X века, а вполне вероятно, что и некоторое время после, заправляли каганы и ольги руси. Значит ли это, что варяги создали эти или другие аналогичные образования? Ни в коей мере. Создавать государства, государственные структуры викинги, в том числе и те, что назывались в ПВЛ варягами-русью, просто не умели. Не имели ни опыта, ни желания ― были, что называется, не по тому делу. Всё это они получали в готовом виде по праву сильного, а затем либо мгновенно теряли, либо, сохранив, быстро адаптировались, приспосабливались к местным условиям подобно норманнам Хрольва в Нормандии.

В описании Ибн Фадлана, сделанном по личным впечатлениям, в первой четверти X века русь по внешнему облику не имела ничего общего со скандинавами, а порядки при дворе их «царя», то есть соответственно нашей гипотезе кагана или ольга, вообще совершенно чужды скандинавским, но действительно типичны для двора кагана хазарского. У Ибн Фадлана русь носит турецко-украинские шаровары, а её правитель проводит время исключительно в попойках и увеселениях на огромном столе в окружении наложниц и личной охраны, в то время как все государственные дела и защиту отечества выполняют его приближённые заместители. Как тут не вспомнить нашего славного былинного Владимира Красно Солнышко с его бесконечными пирами и полной отстраненностью от государственных дел, прижившуюся около него и охранявшую его драгоценную персону, а заодно всю Русскую землю, когорту богатырей и, наконец, отчеканенные в XI веке в Киеве монеты с легендой «Владимир на столе», как будто для иллюстрации нарисованной Ибн Фадланом картины?!

Недаром в последнее время всё больше историков готовы признавать, естественно, с оговорками на особенности жанра, скандинавские саги и русские былины историческими в основе своей источниками, в ряде случае даже более правдивыми, чем «летописи» наподобие ПВЛ. И это не удивительно, ибо народные сказители ― не придворные «летописцы» киевских князей и не агиографы. В отличие от сочинителей ПВЛ им не нужно было, угождая сильным мира сего, придумывать «факты» и перевирать традицию, в основе которой, как правило, лежали действительные события. Проблема лишь в том, чтобы суметь извлечь из былин их реальную основу, переданную в традиционных фольклорных формах и «зашумлённую» многовековой устной передачей.

Рюриковичи мы?

Мёрз я где-то, плыл за моря.
Знаю – это было не зря.
Всё что было, было не зря,

не напрасно было!

«Разговор со счастьем», слова Л. Дербенёва.
(песня из к/ф «Иван Васильевич меняет профессию»)

В кинокомедии Л. Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию» есть примечательный эпизод. Составляющий протокол участковый милиционер задаёт рутинный вопрос об имени и фамилии Ивану Грозному, волею авторов фильма оказавшемуся в нашем времени. Царь поначалу озадаченно чешет затылок, но затем, гордо вскинув бородёнку, объявляет как само собой разумеющееся: «Рюриковичи мы!». Тысячу с лишним лет не подлежало сомнению, что первая династия русских владык вела свою родословную от Рюрика. Кто же он такой, чем знаменит родоначальник династии, более семисот лет правившей древней Русью и Россией и о принадлежности к которой с гордостью заявляет в фильме один из последних её представителей? Как ни парадоксально, сам по себе Рюрик совершенно не известен мировой истории, а его славные деяния не попали ни в одни анналы. Единственный источник, удостоверяющий существование Рюрика, ― это ПВЛ. Увы, слишком ненадёжное, как мы уже имели возможность убедиться, удостоверение личности [19]. Но даже ПВЛ, единственная якобы знающая Рюрика, не числит за ним никаких достойных упоминания свершений.

Говоря о Рюрике и его безвестности в мировой истории, нельзя обойти молчанием Рёрека Ютландского, упорно впихиваемого в нашу историю в качестве летописного Рюрика Новгородского [20]. Отождествление Рюрика и Рёрека было поддержано таким столпом советской исторической науки, как академик Б. Рыбаков; в наше время эту идею несёт на своём знамени российский археолог, бессменный руководитель Ладожской археологической экспедиции А. Кирпичников. Здесь, правда, надо сделать скидку на романтическую увлекаемость Рыбакова экстравагантными гипотезами в области древней отечественной истории и далёкое не только от романтики, но и от истории, зато вполне практичное и понятное по финансовым соображениям настойчивое стремление Кирпичникова превратить раскапываемую и монополизированную им Старую Ладогу в «первую столицу Руси».

Впрочем, в самой академической среде противников отождествления Рёрека и Рюрика не меньше, чем сторонников. Против признания ютландского ярла новгородским князем говорят и та чрезвычайная скудость сведений о Рюрике, что оставила нам ПВЛ, и его мифические братья Синеус и Трувор, означающие в переводе с древнескандинавского «его дом и верная дружина», и реальная хронология худо-бедно документированной европейскими хрониками жизни ютландского Рёрека, деятельность которого в целом ограничивалась Данией и границами Франкской державы минимум до 873 года. Между тем, ПВЛ «призывает» Рюрика в Новгород гораздо раньше, в 862 году, где и оставляет княжить до самой смерти.

Но дело даже не в ПВЛ. Задолго и до 862, и до 873 годов, ещё до того как Европа впервые могла услышать о Рёреке Ютландском, в 838 году в Константинополь прибыли послы руси, которые годом позже оказались при дворе Людовика Благочестивого в Ингельгейме и «наследили» во франкских анналах. То есть вне сомнения какая-то русь, причём русь достаточно организованная, чтобы засылать посольство к византийскому и франкскому императорам, уже существовала и до появления на исторической сцене Рёрека, и тем более до «призвания Рюрика», что окончательно превращает последнего не только в сугубо мифическую никогда не существовавшую в природе личность, но и на самом деле никому не нужную фигуру в истории Руси.

Не вдаваясь глубоко в учёные споры, со своей стороны хотел бы обратить внимание на полную ментально поведенческую несовместимость исторического Рёрека и летописного Рюрика. Рёрек ― истинный Скьёльдунг, яркая неугомонная натура, борец и дерзатель, всю свою жизнь посвятивший завоеваниям и поискам лучшей доли под солнцем. Ему мало острова Вирингена, ему мало больших и богатых купеческих городов Дорестада и Утрехта, он всю жизнь добивался обладания всей Фризией и всей Данией. В трудные периоды после неудач Рёрек, чтобы поправить дела, подобно другим викингам не брезговал дальними грабительскими походами и на запад во Францию, и на восток в Швецию. Но всегда, вновь обретя финансовую состоятельность, возвращался назад и снова включался в интриги и междоусобную борьбу наследников Людовика Благочестивого. В противовес ему летописный Рюрик ― совершенно пассивная бесцветная личность. Он ничего не завоёвывает и не захватывает, а всего лишь благосклонно принимает свалившееся на него как снег на голову предложение заморских аборигенов править у них на задворках балтийской ойкумены, бесконечно далеко от Фризии, Дании и Франкской империи. Став там волею судеб верховным властителем, Рюрик до самой смерти ведёт откровенно сибаритский образ жизни: не воюет, защищая подвластную ему землю, не раздвигает её рубежи славными походами, даже не осуществляет, выражаясь современным языком, своих властных полномочий, сразу удалившись от дел и «раздав города своим мужам». Разве в патологическом бездельнике Рюрике можно увидеть деятельного викинга Рёрека?

Едва ли не единственный реальный «аргумент» в пользу идентичности Рёрека и Рюрика, выдвинутый А. Кирпичниковым, ― типологическое сходство археологических находок в Старой Ладоге и Рибе в слоях VIII–IX веков. Что ж, археология ― это серьёзно, от неё просто так не отмахнёшься.

Хотя город Рибе, ровесник Старой Ладоги, расположен на западном побережье Дании, его история с биографией Рёрека не соприкоснулась. Бравый викинг со своим близким окружением всю жизнь мотался по миру, а вот в родных краях в сознательном возрасте пожить ему как-то не довелось. Что же касается имеющегося, поверим Кирпичникову, типологического сходства археологических находок в Рибе и Старой Ладоге, то оно естественно объясняется колонизацией Ладоги выходцами, в частности, из южной Ютландии как до Рёрека, так и после него, но без его личного участия.

Север будущей Руси заселяли не только обитатели Рибе. Может быть конкретно из его окрестностей вообще никто никогда не добирался до волховских берегов. Археологические находки в Рибе говорят о нацеленности его торговых связей исключительно на запад, на Фризию, Францию и Англию. Восточная торговля датчан того времени шла главным образом через Хедебю. Упомянутое типологическое сходство ладожских археологических находок не замыкалось только на город Рибе. Последний, будучи археологически хорошо изученным, представляет современную ему археологическую культуру южной Ютландии, населённой в IX веке данами, саксами и полабскими славянами. Под военным давлением расширяющей свои пределы Франкской империи и угрозой насильственной христианизации на восток время от времени волнами бежали и первые, и вторые, и третьи. Археологи уверенно говорят о присутствии в Ладоге и Рюриковом городище в IX веке наряду с местным населением и скандинавов, и западных славян, причем, похоже, из них численно преобладали последние. Эти переселенцы принесли с собой на север будущей Руси не только археологически зримую материальную «культуру Рибе», но и свою духовную культуру: язык, образ жизни, традиции и предания.

Среди принесённых в Новгород из Мекленбурга [21] полабских преданий были и сказания о бездетном ободритском вожде Гостимысле, погибшем в неравной борьбе с Людовиком Немецким, о его завещании призвать для продолжения этой борьбы Рёрека Ютландского, о приходе Рёрека и разорении его викингами городов вверх по Эльбе. Эти предания были отзвуками действительных исторических событий, произошедших в землях полабских славян и отмеченных Ксантенскими и Фульдскими анналами. Переселенцы-мекленбуржцы принесли память об этих событиях с собой на новую восточную родину ― Ладогу и Рюриково городище. Здесь, на новгородской почве, отдаляясь во времени, они постепенно превратилась в местную легенду о новгородском старейшине Гостомысле и призванном в Новгород варяге Рюрике, впоследствии письменно зафиксированную Иоакимовской летописью и в рафинированном виде проникшую в ПВЛ.

Современная генетика способна прослеживать родство через века и тысячелетия. В частности генная структура Y‑хромосомы отражает наследственность по отцовской линии. Недавние выборочные генетические тесты по Y‑хромосоме ныне живущих представителей русских княжеских домов, претендующих на происхождение от Рюрика, выявили среди них минимум две совершенно неродственные ветви, условно «Мономашичей» и «Ольговичей». Судя по результатам этих тестов, два внука Ярослава Мудрого ― Владимир Всеволодич Мономах и Олег Святославич (Гориславич в «Слове о полку Игореве) ― не имели общего предка по отцовской линии, следовательно оба сразу они не могли быть потомками Рюрика. (Видать, с водолазами могли грешить не только бабушки Шариков.) Однако оставим в стороне любовные похождения княгинь и пикантный, но не слишком исторический вопрос: какие же из ныне существующих княжеских фамилий ― настоящие Рюриковичи? Ответ на этот вопрос всё равно никогда не будет найден, поскольку для него необходим генетический материал самогó мифического предка.

С точки зрения древней истории было бы более интересным и полезным восстановить истинную генеалогию первых русских князей вместо той липовой с никогда не существовавшими в природе Рюриками и Вещими Олегами, что нам подсовывает ПВЛ. Здесь дело за практической генетикой. Проблема только в том, располагает ли она необходимыми исходными данными. Как можно быть в чём-то уверенным, если, например, в саркофаге Ярослава Мудрого вместо его останков обнаруживается мешанина костей из двух женских (!) скелетов, причём один из них относится к ещё скифскому времени?! И чьё в таком случае, спрашивается, лицо глядит на нас со знаменитого скульптурного портрета Ярослава, восстановленного М. Герасимовым якобы по черепу князя?

Увы, в наше время результаты научных изысканий всё больше востребуются не для установления истины, а разного рода околонаучных сенсаций. Так и веское слово генетиков, вместо того чтобы пролить свет на происхождение первых владык древней Руси, только разожгло околоисторические и окологенетические спекуляции об истоках обеих названных выше княжеских линий родства, активно множащиеся на «научной основе» частотности генетических маркеров в Y‑хромосомах, так называемых гаплогрупп. Дело в том, что вроде бы в линии Мономашичей преобладает гаплогруппа N1c1, наиболее распространенная на севере России и территориях современных Финляндии, Эстонии и Латвии, севера Швеции и Норвегии, то есть финская в первом приближении; а у Ольговичей ― гаплогруппа R1a, широко представленная у всех народов Восточной Европы, в целом совпадающая с историческим ареалом расселения славян. Если данные верны, то к Дании, где доминирует гапплогруппа R1b, а следовательно и Рёреку Ютландскому, ни одна, ни другая ветвь «Рюриковичей» отношения не имеют. А вот к чему они могли бы иметь отношение, как будто никого не волнует.

При сложившихся обстоятельствах разумнее было бы вообще забыть про Рюрика, исключить эту мифическую личность вместе с Гостомыслом и иже с ними из отечественной истории и, отталкиваясь от реальной проблемы существования двух (или больше?) разных династических ветвей древнерусских княжеских фамилий, сосредоточиться на восстановлении истинной генеалогии первых правителей древней Руси. Раз и навсегда запихнув ПВЛ куда подальше.

«Закон и благодать» каганской генеалогии

Авраам родил Исаака;

Исаак родил Иакова;

Иаков родил Иуду и братьев его;

Иуда родил Фареса и Зару от Фамари;

Фарес родил Есрома;

Есром породил Арама…

Ветхий Завет, Книга Бытия

Впервые в письменном виде генеалогия начальных властителей Руси появилась во времена правления Ярослава Мудрого из-под пера митрополита Илариона в его «Слове о законе и благодати». В панегирике предкам его владычествующего патрона «благоверного кагана Ярослава, сына Владимирова» Иларион восхваляет «нашего учителя и наставника, великого кагана нашей земли Володимера, внука старого Игоря, сына же славного Святослава». Так уже к середине XI века мы видим оформленную и утверждённую высшей церковной властью Киевской Руси линейную родословную, которая на первый взгляд очевидна: старый Игорь → славный Святослав → великий каган Владимир → благоверный каган Ярослав. Однако при более внимательном рассмотрении в таким образом выстроенной родословной можно заметить одну хитрость. То, что Владимир был сыном Святослава и внуком Игоря, не означает автоматически, что Святослав был сыном Игоря. Он мог быть и племянником, причём племянником не по крови, а по свойству.

В отличие от авторов Ветхого Завета Иларион в своём родословии не удостоил вниманием ни братьев, ни жён, ни предшественников перечисленных «патриархов русского княжеского рода», сделав исключение лишь для «бабы» Владимира Ольги. Он как будто не знал ни Кия с братьями, ни Аскольда с Диром, ни Рюрика с Вещим Олегом.

Ещё можно отметить, что Владимир и Ярослав титулованы каганами, а Игорь и Святослав ― нет. Это не похоже на оговорку: Владимир и Ярослав названы Иларионом каганами ещё по разу, причем Ярослав ― под своим крестильным именем Георгий («Особенно же помолись о сыне твоем, благоверном кагане нашем Георгии…»). Носили ли титул кагана Игорь и Святослав? У Илариона дело представлено так, как будто этот титул владыки Руси приобрели вместе с крещением, что выглядит странно само по себе и противоречит Бертинским анналам, согласно которым властители руси обзавелись титулом кагана еще за пару веков до Илариона и задолго до всех гипотетических ранних крещений Руси. Если, конечно, в тех анналах речь шла о кагане руси, а не правителе этого народа по имени Хакан [22], что совсем не невозможно с учетом того, что сами послы этого народа оказались скандинавами. К сожалению, сочинители (или правщики) ПВЛ полностью дезавуировали этот вопрос, повсеместно и последовательно переименовав всех «каганов» руси в «великих князей». Дурные примеры заразительны, им последовали современные переводчики «Слова о законе и благодати», в результате чего в его общедоступных переводах на современный русский язык каганов уже не встретить: и Владимир и Ярослав числятся там привычными для нас великими князьями. Никакого уважения к «Слову…» митрополита!

С другой стороны, можно ли судить о титулах Игоря и Святослава по «Слову о законе и благодати», где упомянуты только их имена, да и те лишь единожды вскользь? Такая мимолётность упоминания даёт основания для сомнений в том, что Иларион располагал какой-либо содержательной информацией о прямых предках Ярослава и Владимира, например, на основании княжеских архивов или хотя бы местной устной традиции. Это может прозвучать парадоксально, но то ничтожно малое, что мы находим у Илариона об Игоре и Святославе, митрополит мог выудить исключительно из доступных ему византийских хроник и других документов на греческом языке, как раз активно переводимых в Киеве во время правления Ярослава и при прямом участии самогó Илариона. Другими словами, впервые «опубликованная» Иларионом генеалогия правителей Руси могла быть составлена на основании переведённых им и его «ведомством» византийских документов. Греки не знали ни Кия с братьями, ни Аскольда с Диром, ни Вещего Олега. Разумеется, Рюрика с Гостомыслом тем более. Потому эти персонажи ПВЛ не смогли попасть в генеалогию Илариона, и родословная каганов рода русского началась у митрополита только с Игоря ― самого раннего известного византийцам повелителя Руси.

Действительно, Игорь, Ольга и Святослав ― первые правители руси, имена которых зафиксированы византийскими документами. Что знали о них греки? Очень мало. В середине X века Константин Багрянородный называет «сидящего в Немогарде» Святослава (Σφενδοσθλαβος) «сыном Ингора (’Ιγγωρ), архонта Росии (‛Ρωσια)». Правда, в одном из существующих переводов Багрянородного на русский, притом самом раннем, Святослав назван братом Игоря, и только в последующих переводах он становится сыном. Не имея оригинала, невозможно сказать с уверенностью, исправили ли переводчики свою ошибку или прислушались к «Слову…» митрополита и «поправили» императора. Конечно, на Руси собственный митрополит главнее и потому правее любого заморского императора. Хотя, как мы уже отметили, сам Иларион в своей генеалогии словно бы уходит от вопроса об отцовстве Игоря. Однако примерно в это же время Лиутпранд Кремонский называет «короля русов» Ингера (Inger) предводителем руси, атаковавшей Константинополь в 941 году, что вполне соответствует приключениям князя Игоря в ПВЛ. Византийский историк Лев Диакон, излагая события русско-византийских войн рубежа 60‑х и 70‑х, пересказывает адресованное лично Святославу предостережение императора Цимисхия впредь не повторять ошибки своего отца Ингора.

Таким образом, казалось бы, у греков не вызывает сомнений отцовство Игоря по отношению к Святославу. Но… тот же Константин Багрянородный, описывая в своём опусе «О церемониях византийского двора» визит в Константинополь «архонтиссы Эльги», неожиданно называет Святослава не сыном, а племянником (анепсием) гостьи. И сразу возникает куча вопросов. Но все вопросы о действительном родстве Ольги и Святослава мы оставим на потом, а пока что ограничимся реакцией Илариона. Что, Иларион не знал об этом казусе? Намеренно игнорировал его? Или наоборот, знал и очень серьёзно отнёсся к сообщению Константина, вследствие чего выстроил свою генеалогию двусмысленно и не внёс в неё Ольгу? Ведь если Константин не ошибался, то посетившая Константинополь с визитом «архонтисса» Руси, будучи бабкой Владимира, являлась всего лишь тёткой Святослава и следовательно не имела отношения к прямой ветви наследования царствовавших каганов рода русского «по Илариону».

Разумеется, сведения Константина резко противоречат ПВЛ, в которой Константинополь с визитом посетила сама «великая киевская княгиня» Ольга, вдова Игоря и мать Святослава, правда, почему-то забыв прихватить с собой царственного дитятю. Как бы то ни было, нельзя пройти мимо того поразительного факта, что бабка восхваляемого Иларионом «великого кагана Владимира» и «великая киевская княгиня» ПВЛ, более того, будущая равноапостольная святая (!), не попала в митрополичью генеалогию властителей Руси. Факт необъяснимый.

На самом деле нет ясности и в отношениях родства между Святославом и Владимиром. Сочинители ПВЛ, не смея перечить Илариону, были вынуждены признать Владимира сыном Святослава, но почему-то, словно стараясь «подстелить себе соломку», сделали его незаконнорождённым. Может быть оно и так, но в этом невольно заставляет усомниться запутанная хронология ПВЛ. В ней нет данных о времени рождении крестителя Руси, есть только год смерти ― якобы 1015, хотя эта дата варьируется в разных летописях. Тем не менее, все источники, включая европейские, сходятся на том, что умер креститель Руси в почтенном, если не преклонном возрасте. Допустим, лет в шестьдесят пять, что в те времена действительно считалось возрастом преклонным. Тогда, отталкиваясь от даты кончины, несложно высчитать, что родился Владимир где-то в середине X века. Поскольку по хронологии ПВЛ Святослав появился на свет в 942 году, то, выходит, своего младшего (!) внебрачного сына он заимел в возрасте примерно восьми лет. Стало быть, старших «законных» сыновей ― того раньше, едва ли не в колыбели.

Ну да, конечно, Святослав был мужчина хоть куда, ходил «на вы», ночевал в открытом поле, закусывал сырым мясом, но чтобы стать многодетным отцом в малолетстве… Оттого некоторые исследователи ПВЛ, знакомые с азами арифметики, давно высказывали естественное предположение, что Владимир был не сыном Святослава, а его младшим братом. Проверить это невозможно. Византийские историки как-то не озадачились выяснением степени родства Святослава и Владимира, предоставив тем самым полную свободу авторам ПВЛ, и те, покорно следуя указующему персту Илариона, превратили Владимира в сына Святослава, утаили дату его рождения, но всё же, возможно намекая на запретную правду, сделали этого «ненастоящего» сына незаконнорождённым.

Не обязанная следовать ни фиктивной генеалогии Илариона, ни фальшивой хронологии ПВЛ, народная память в былинах и сказках признала Владимира самым ранним великим правителем древней Руси, первым киевским князем, которому служили все былинные богатыри, и наделила уникальным эпитетом «Красно Солнышко». Не слишком ли большая честь и блестящая биография для бастарда? Дело усугубляется тем, что ПВЛ старательно обошла вопрос о законности «законных» сыновей Святослава, не назвав ни жён князя, ни времени рождения у них якобы легитимных наследников великокняжеской власти. А ведь если Святослав и Владимир были братьями, то получает разумное объяснение тот странный факт, что не сыновья Святослава в качестве «законных» наследников, а «незаконнорождённый» Владимир в конечном счёте принял власть над Киевской Русью, стал каганом, и что за него сам византийский император посчитал возможным отдать замуж свою сестру. Всё ставит на свои места бытовавшее в те времена на Руси лествичное право, согласно которому власть наследовалась в первую очередь не сыновьями, а братьями в порядке их старшинства.

«Слову о законе и благодати» не суждено было остаться последним словом в генеалогии каганов рода русского. Его творчески развили авторы ПВЛ, конструируя свою историю царствующего дома. Но в своём творчестве они не могли проигнорировать официально объявленную высшей церковной властью цепочку наследования и вынужденно впихивали свой беллетристический сюжет в прокрустово ложе генеалогии Илариона, что породило многочисленные логические и хронологические нестыковки в ПВЛ. В итоге получилась корявая, но хорошо знакомая нам из курса родной истории цепочка первых верховных правителей древней Руси от Рюрика до Ярослава Мудрого.

В этой цепочке есть знаковый рубеж ― правление Владимира Крестителя и крещение Руси. На этом рубеже заканчивается мифология ПВЛ, и с этого рубежа начинается собственно история Киевской Руси, история письменная и более-менее достоверная, по крайней мере настолько же достоверная, насколько достоверны средневековые истории других европейских стран. Только с этого рубежа, с момента обретения Киевской Русью государственного языка и письменности, можно говорить о летописании, и рубеж этот практически совпадает с рубежом тысячелетий: первое по-настоящему летописное известие в ПВЛ (на самом деле вероятно в летописце Сильвестра) относится ровно к тысячному году. Это краткая синодическая запись: «Преставилась Малфрида. В то же лето преставилась и Рогнеда, мать Ярослава». Постараемся запомнить эту первую летописную запись или хотя бы первую коротенькую фразу в ней «Преставилась Малфрида».

Однако настало время предметно поговорить о титуле «ольг», который носили практически все поголовно предводители начальной руси X века [23]. Под этим «именем», то есть на самом деле титулом, в истории Руси IX–X веков фигурируют Вещий Олег, некий Олег II, Олег Моравский, Олег Древлянский, «княгиня» Ольга и её муж Игорь, тоже названный Олегом (х‑л‑гу) «Кембриджским анонимом». Этот титул известен нам в форме имени «Олег», которое произошло, согласно общепризнанному мнению, от древнескандинавского слова helgi ― «святой, священный». Наверняка не случайно в своём исходном древнескандинавском значении титул «ольг» близок к титулу «священного» верховного хазарского правителя «каган». Сакральность сближает и делает для начальной скандинавской руси эти два титула эквивалентными. В своём германоязычном окружении «для внутреннего пользования» владыки начальной руси титуловали себя helgi-ольгами, а для «внешних сношений» использовали более известный в остальном мире титул кагана. Поэтому в ПВЛ мы встречаем исключительно ольгов и ольг, но в Бертинских анналах видим «кагана народа Рос», а у арабских авторов ― исключительно «кагана-рус».

Наглядное доказательство эквивалентности и конвертируемости титулов «ольг» и «каган» у начальной руси даёт нам «Кембриджский аноним», в котором предводитель руси назван х‑л‑гу, то есть helgi-ольгом в передаче на иврите. Почему-то все комментаторы «Анонима» упорно полагают это х‑л‑гу именем владыки руси, а именно Вещего Олега, и не могут связать концы с концами, так как Олег ПВЛ ко времени написания хазарского документа уже давно наступил на свою змеюку и отошёл в мир иной. Дело дошло до того, что в истории древней Руси объявился некий невесть откуда взявшийся Олег II. Но на самом деле всё гораздо прозаичнее. Наивно ожидать встретить личное имя предводителя чужого народа, мельком по случаю упомянутого в «Кембриджском анониме», то есть не хронике, а документе, написанном с совершенно иной целью и о совершенно иных событиях. Здесь гораздо более вероятен титул чужеземного правителя, а не его личное имя, которое с точки зрения существа и формы документа было абсолютно неважным, да и, скорее всего, вообще неизвестным его анонимному автору.

В этом плане чрезвычайно показательно сопоставление текстов из «Анонима» и ПВЛ. Русский «царь Х‑л‑гу» хазарского документа (внимание!) выглядит буквально зеркальным отражением хазарского «князя Кагана» ПВЛ: «Услышав же, хазары вышли навстречу во главе со своим князем Каганом [подчёркнуто мной – В.Е.] и сошлись биться, и в битве одолел Святослав хазар…» [24]. Полностью идентичные триады «русский царь Х‑л‑гу» и «хазарский князь Каган» ― триады с совершенно одинаковой грамматической структурой и семантической начинкой, ― во-первых, прямо демонстрируют типологической симметрией слов Х‑л‑гу и «Каган», что х‑л‑гу «Анонима» есть не имя, а титул [25], а во-вторых, косвенно подтверждают постулируемую мной эквивалентность титулов helgi-ольга и кагана.

Крайне важно обратить внимание на ещё один нюанс. Если х‑л‑гу не личное имя, а титул, то «Кембриджский аноним» оказывается единственным документом кроме ПВЛ, называющим не внешний, а внутренний титул правителей руси. И понятно почему. Анонимный автор письма, будучи хазарином и чиновником государственного аппарата хазарского кагана, не мог, не имел права, просто не посмел называть чужого властителя каганом и потому в отличие от других «иностранных» авторов, в том числе соседей-арабов, воспользовался альтернативным, а именно внутренним титулом властителей руси. Византийцы в этом плане действовали в целом так же, разве что смелее и безапелляционнее. Они тоже отказывали владыкам руси в праве на титулы императора или кагана, считающегося эквивалентным императорскому, но не утруждали себя выяснением их собственных внутренних титулов и регалий и потому не церемонясь именовали всех их без разбору архонтами [26].

Таким образом, Вещий Олег ПВЛ ― это просто некий безымянный ольг руси с тавтологическим усилением его титула «святой, священный». Подобно тому, как «Кембриджский аноним» не мог назвать владыку руси каганом и воспользовался «внутренним синонимом», так и сочинители ПВЛ не могли придать язычнику ольгу именно эти по точному переводу эпитеты, получившие в христианстве вполне определенный смысл святости и священства, и поэтому заменили их языческим жреческим эквивалентом «вещий» [27]. В итоге, великий киевский князь Вещий Олег ПВЛ на самом деле… не был великим князем, не бывал в Киеве, не имел прозвища «Вещий», и звали его никак. Совершенно неисторическая личность. Скорее всего, просто некий собирательный образ ольгов начальной руси. Что же до титулов князей и княгинь, простых и великих, то их ко всем правителям древней Руси, то есть ольгам-каганам, задним числом пристроили сочинители и правщики ПВЛ. То, что титул «князь» не был повсеместно в ходу на Руси даже во времена Владимира Мономаха, то есть на рубеже XI–XII веков, хорошо иллюстрирует так называемый «черниговский змеевик», донёсший до нас один из самых древних кириллических текстов, в котором верховный правитель Руси назван всё ещё по-гречески архонтом. Но об этом змеевике у нас будет повод поговорить предметно.

По той же причине «княгиня» Ольга ― никакая не княгиня. На самом деле она ольга «по должности», по статусу внутри самой руси, она же каганесса для всего внешнего мира, кроме Хазарии и Византии, где этот титул за ней не признавали, и архонтисса для византийцев. Другими словами, просто верховная правительница руси. В отличие от мифического Вещего Олега у неё, личности вполне реальной, было, согласно Иоакимовской летописи, вполне реальное личное имя «Прекраса». А может быть Фрида, что то же самое означает по-древнескандинавски. Предположение не беспочвенно. Если матерью Владимира Крестителя в ПВЛ вырисовывается Малуша, она же Малфрида, ― та самая, синодической записью 1000 года о смерти которой началось русское летописание (мы эту запись «Преставилась Малфрида» специально запоминали!), ― то почему его бабкой не могла быть Фрида, как её должна была называть русь в своей германоязычной среде, она же Прекраса в переводе для их подданных-славян?

И ещё одно замечание в пользу нашей гипотезы. Поскольку ни Олег, ни Ольга не фигурировали в генеалогии Илариона, авторы ПВЛ не только не смогли наделить их личными именами, но и вынуждены были поставить вне канонической династической цепочки наследования, поместить как бы сбоку, сделав Олега «родичем», а Ольгу «женой» династа Игоря.

По логике вещей, именно Ольга положила начало традиции повсеместной замены в письменных документах личного имени владык руси титулом «ольг» с ретроспективным превращением его фактически в родовое имя. Можно догадываться, что, заняв после гибели Игоря, правдами или неправдами, мужнино и мужское место русского ольга, она исключила из постоянного употребления своё личное женское имя, будь то Прекраса или Фрида, и повсеместно заменяла его титулом, который тем самым приобрёл значение имени. Так внутри руси она стала helg’ой Ольгой (сочинители ПВЛ сделали её великой княгиней Ольгой), а во время своего константинопольского визита представлялась, вероятнее всего, каганессой Эльгой. «Эльгу» греки приняли, и под этим именем она упоминается у Константина Багрянородного. А вот с «каганессой» номер видимо не прошёл. Не исключено, что именно «каганесса» вызвала недовольство греков и послужила одной из причин протокольных проволочек по прибытии Ольги в Константинополь, а также предопределила неудачу визита в целом. В конечном счёте, разумеется, византийские чиновники настояли на своём, и при дворе Константина Ольгу принимали не как «каганессу», а как «архонтиссу».

Итак, сконструированная авторами ПВЛ последовательность правителей древней руси (Рюрик → Олег → Игорь → Ольга → Святослав → Владимир → Ярослав) очевидно базируется на генеалогии Илариона (Игорь → Святослав → Владимир → Ярослав), но удлиняет её в мифологическую древность добавлением трёх новых «князей». Если исключить случайно попавшего в их число «новгородского» Рюрика, то добавка ПВЛ оказывается весьма симптоматичной: два новых «киевских» персонажа, Вещий Олег и Ольга, ― оба ольги русские, то есть на самом деле правители руси, носившие титул «ольг» (в женском варианте «ольга»). Авторы ПВЛ даже не стали придумывать им имена, дополнительные ольги так и остались безымянными.

Ну вот, теперь мы, кажется, готовы взглянуть на всех персонажей ПВЛ, «скованных одной цепью» наследования верховной власти в древней Руси, под новым углом зрения. Вряд ли стоит уделять внимание такому чисто мифическому персонажу, как «князь Рюрик». Здесь просто нет предмета обсуждения. Его анкета совершенно пуста: «не был», «не ходил», «не участвовал», ― в конечном счете просто «не существовал». Даже сама ПВЛ не оставила нам никаких зацепок в отношении деятельности «князя». Абсолютно не известный мировой истории Рюрик не фигурировал в византийских хрониках и, как следствие, не мог попасть в генеалогическую цепочку Илариона. Поэтому киевские авторы ПВЛ, удревляя сюжет своей повести на основе новгородских преданий, вынужденно отталкивались от самого первого властителя по версии Илариона, Игоря Старого, и сделали Рюрика его отцом. Не будем пенять им за это ― для них это было самым простым, если не единственным выходом. Знали бы они, что эта простота ненароком породит целую династию, «династию Рюриковичей»! В самом деле порой простота хуже воровства.

Ольг Олег

Победой прославлено имя твоё;

твой щит на вратах Цареграда.

<…>

Но примешь ты смерть от коня своего.

А. Пушкин. «Песнь о Вещем Олеге»

Первая достойная внимания фигура в череде первых властителей древней Руси по версии ПВЛ ― Вещий Олег. Он persona incognita для греков, хотя с лёгкой руки авторов ПВЛ его щит якобы покрасовался «на вратах Цареграда» и об этом благодаря Пушкину знает каждый мало-мальски образованный россиянин. Жаль только, что об этом так и не узнали жители Константинополя. Не потому ли, что имя Олега прославлено вовсе не никем не замеченной и не отмеченной победой под стенами Константинополя, а только и исключительно сочинителями ПВЛ и пошедшим у них на поводу Александром Сергеевичем?

Вещий Олег, а на самом деле некий безымянный персонаж ПВЛ, ― это, скорее всего, собирательный образ ольгов начальной руси, введённый в ПВЛ «киевлянином-краеведом» в процессе его «плетения сюжетов» в качестве удачливого alter ego неудачника Игоря [28]. В конечном счёте вся гиперактивная деятельность Олега на страницах ПВЛ ― это смесь похождений героев скандинавских саг с ретроспективным воспроизведением деятельности реальных более поздних владык руси, в первую очередь Игоря, но с характерной закономерностью: Олег повторяет все неудачные предприятия Игоря, и всякий раз с неизменным успехом.

Самая яркая сказочная составляющая «биографии» Вещего Олега ― предсказание кудесником гибели от собственного коня и последовавшая смерть от укуса змеи из конского черепа ― взяты едва ли не дословно из саги об Одде-Стрелах (Örvar-Odds saga). Одду прорицательница предрекает смерть от своего коня. Такую же кончину кудесник предсказывает Олегу. Чтобы избежать предначертанной гибели, Одд убивает коня. Олег после предсказания расстается со своим боевым другом и больше никогда не садится на него. Одд много путешествует по свету, посещает Бьярмию, Финнмарк и Грецию. Олег вместе с Рюриком приходит в соседящий с Финнмарком и Бьярмией Новгород, а потом совершает поход на Царьград. Одд женится на дочери великого конунга, уничтожает его врагов и расширяет границы земель, а после смерти тестя наследует правление большой и богатой страной. Олег, породнившись с Рюриком и убив Аскольда и Дира, становится правителем Киевской Руси и расширяет её пределы. Одд возвращается домой, и змея, выползшая из черепа его коня, исполняет пророчество. Точно такая же смерть настигает Олега.

Подобно Кию, Аскольду и Диру Вещий Олег не известен никому в мире кроме автора ПВЛ. Вплоть до того, что византийские хронисты прозевали нападение на них флота в две тысячи (!) кораблей и не заметили приколоченный к воротам их столицы чужой щит. Византийские источники хранят полное молчание не только о славном походе Вещего Олега, но и о нём самом. Ни мировой нарратив за рамками ПВЛ, ни археология не оставили нам ни малейшего вещественного следа кипучей деятельности «вещего князя». По утверждению ПВЛ, Олег правил в Киеве целых 33 года; но в киевской земле нет следов его деятельности, нет и намёка на «город Олега», хотя на якобы полученную с Византии контрибуцию можно было отстроить второй Константинополь. Правда, ПВЛ утверждает, что Олег чем-то подобным занимался, «ставил города», но на территории Киевской Руси археологи не нашли ни одного (!) города, возникшего во времена летописного Олега. А ведь ПВЛ называет конкретные подвластные Олегу города. Князь, приколотив щит к царьградским воротам, взял с греков дань для Чернигова, Переяславля, Полоцка, Ростова, Любеча, не считая «других городов», очевидно тех, которые он «поставил». Но… все вышеперечисленные города археологически возникли только лет через 70–80 после того как коварная змеюка дождалась своего часа в конском черепе.

В итоге куда ни кинь, везде одни фантомы ― уцепиться абсолютно не за что.

На самом деле поход Олега из Новгорода на Киев и основание «матери городам русским» в ПВЛ, ― это ретроспективная копия такого же похода будущего создателя и крестителя Киевской Руси, поставившего на днепровских кручах «город Владимира», из которого действительно выросла столица Киевской Руси. Сюда же можно было бы отнести и цареградскую кампанию как отражение двух военных предприятий Руси против Византии при Игоре и Ярославе Мудром. Однако именно здесь таится осложняющий ситуацию с Олегом нюанс, из-за которого нельзя априори со спокойной совестью вычеркнуть, подобно Рюрику, «вещего князя» из русской истории. В ПВЛ, в статьях за 907 и 912 годы, имеются копии договоров Вещего Олега с Византией. Правда, сейчас историки склоняются к мнению, что в действительности был только один договор, подписанный в 911 году, но отнесённый в ПВЛ к 912 году, а договор 907 года представляет собой фальшивку, скомпилированную сочинителями ПВЛ из других договоров Руси с Византией. Однако их комментарии к этому договору в статье за 907 год вполне могли отражать действительные события, предшествовавшие заключению договора 911 года. Так что договор 911 года, «список» с которого оказался в ПВЛ, ― это единственный важный документ и единственный серьёзный аргумент в пользу реальности существования Вещего Олега, настолько серьёзный, что невозможно просто отмахнуться от него и пройти мимо.

Авторы ПВЛ не объясняют, откуда они взяли этот договор или, точнее, «список» с него и приписывают текст договора лично Вещему Олегу [29]. На самом деле структура договора в целом, текст отдельных параграфов и построение фраз характерны для византийских документов такого рода и того времени, из чего следует, что авторами текста всех положений договора всё-таки были византийские дипломаты. В лучшем случае к некоторым параграфам есть краткие дополнения с русской стороны. Другого и не могло быть, поскольку византийские императоры могли подписать только документ, формулировки которого родились в недрах константинопольской канцелярии.

Первый наиважнейший вопрос: какое отношение данный «список» и сам договор, со всей очевидностью составленный греками, имеют к Вещему Олегу? Сочинители ПВЛ приписали договор ему, но мы не обязаны верить тому, кто не раз и не два откровенно нас обманывал. В самом тексте «списка» имя Олега упоминается один единственный раз, в его преамбуле: «Мы от рода русского ― Карлы, Инегелд, Фарлаф, Веремуд, Рулав, Гуды, Руалд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Лидул, Фост, Стемид ― посланные от Олега, великого князя русского, и от всех, кто под рукою его, светлых и великих князей, и его великих бояр…». Больше имя верховного правителя Руси в договоре не встречается, а это единственное упоминание Олега более чем сомнительно.

Сомнения порождаются уже тем, что Олег именуется великим князем, как и все последующие владыки Киевской Руси в ПВЛ. Однако мы теперь знаем, что его ближайшие преемники, и тем более предшественники, князьями не назывались, а носили титул ольгов, но во внешних сношениях именовались каганами. Византийцы же величали их исключительно архонтами. Великим князьями всех их скопом задним числом волюнтаристски обозвали правщики ПВЛ. Без сомнения то же самое было проделано в отношении Олега. Это предположение превращает в уверенность чрезмерное усердие авторов ПВЛ, вследствие которого после переименования ими безымянного ольга руси в «Олега, великого князя русского» (внимание!) под рукой этого «великого князя Олега» оказались другие великие князья! Эта чушь, усугубляемая «великими боярами», даёт нам основание не мудрствуя лукаво твёрдой рукой выбросить из текста договора явно вставленные задним числом правщиками ПВЛ слова «великого князя». Тогда получившийся в результате такой вивисекции предположительный оригинальный текст: «…посланные от ольга русского и от всех, кто под рукою его…» превращается в еще одно косвенное подтверждение гипотезы об ольгах русских как верховных правителях начальной руси.

Не задаваясь целью анализировать по пунктам правовые аспекты договора 911 года, а лишь пытаясь выудить хоть какую-нибудь информацию о высоких договаривающихся сторонах, сразу перейдём к последнему параграфу, чрезвычайно интересному, который стóит привести целиком:

«В знак крепости и неизменности, которая должна быть между вами, христианами, и русскими, мирный договор этот сотворили мы ивановым написанием на двух хартиях ― царя вашего и своею рукою, ― скрепили его клятвою предлежащим честным крестом и святою единосущною троицею единого истинного бога вашего и дали нашим послам. Мы же клялись царю вашему, поставленному от бога, как божественное создание, по вере и по обычаю нашим, не нарушать нам и никому из страны нашей ни одной из установленных глав мирного договора и дружбы. И это написание дали царям вашим на утверждение, чтобы договор этот стал основой утверждения и удостоверения существующего между нами мира. Месяца сентября 2, индикта 15, в год от сотворения мира 6420».

В этом абзаце, со всей очевидностью дописанном русской стороной, бросается в глаза удивительная двойственность руси. С одной стороны, русь противопоставляет себя христианам, то есть византийцам, что предполагает её язычество, но, с другой, сама даёт клятву «предлежащим честным крестом и святою единосущною троицею». Тут же она клянётся «по своей вере и своим обычаям», надо думать, языческим, но при этом признаёт православного «единого истинного бога» и божественность византийских императоров. Русь здесь странным образом попеременно предстаёт то языческой, то ортодоксально христианской. Эта поразительная двойственность начальной руси в договоре 911 года откровенно проигнорирована историками, проигнорирована вероятно потому, что она совершенно не вписывается в контекст ПВЛ и, как следствие, всю опирающуюся на неё историю начальной руси. Поэтому об этом феномене нам ещё придётся порассуждать отдельно. А пока вернёмся к «иванову написанию»

Итак, договор 911 года был написан в двух экземплярах. Не слишком внятный текст ПВЛ хочется понимать таким образом, что один исходный текст договора, экземпляр «царя вашего», был написанным по-гречески византийскими дипломатами оригиналом, в чём дополнительно убеждает дата по византийскому индиктовому календарю, а второй, писанный «своею рукою» неким «ивановым написанием», представлял собой перевод исходного текста на язык руси, возможно, с добавками русской стороны по отдельным пунктам. Я нарочно во избежание недоразумений говорю о языке руси, а не о русском языке. До сего дня никто внятно не ответил, более того, даже не пытался ответить на естественный вопрос: что же это за такое загадочное «иваново написание» и, уж тем более, какой прятался за ним язык? Более того, отечественные историки всячески замалчивали и дезавуировали саму правомочность такого вопроса. Так, Б. Рыбаков в полемике с норманистами утверждал [30]: «Договор 911 года, заключённый от имени Олега и содержащий около десятка скандинавских имён олеговых бояр, написан не на шведском, а на славянском языке». Как видим, академик не погнушался откровенной ложью. Ведь на самом деле договор был написан не на шведском (которого в то время ещё и не было!) и не на славянском языке (такого языка, кстати, тоже не было), а, как сказано в самóм договоре, «ивановым написанием». О языке как таковом в договоре нет ни слова. Между прочим, как и о невесть откуда взявшихся у Рыбакова «боярах».

В свое время [31] я выдвинул осторожное предположение, что таинственное «иваново написание» может быть вариантом греческого алфавита для языка крымских готов, созданного в VIII веке епископом св. Иоанном Готским. Со мной солидаризировался С. Ляшевский [32], который даже указал, ссылаясь на Н. Карамзина, точную дату создания – 790 год. Это предположение и сегодня, кажется, остается единственным более-менее разумным фигурирующим в вольном Интернете. Что же касается языка начальной руси, то ответ нам дают Бертинские анналы, имена членов посольства руси в Константинополь 907 года в ПВЛ и Константин Багрянородный русскими названиями днепровских порогов [33]. Ответ этот однозначен: русский язык IX–X веков был языком древнескандинавским. А каким ещё мог быть язык послов русского кагана, которого следователи Людовика Благочестивого в 839 году признали свеями? Каким мог быть в 907 году язык таких же послов русского ольга Ингелда с именами Фарлаф, Веремуд и Рулав? Конечно тем же самым, на котором в середине X века звучали названия днепровских порогов по-русски у Константина Багрянородного ― со всей очевидностью древнескандинавским!

Надо полагать, гипотетический алфавит Иоанна Готского вполне сгодился для близкородственного готскому древнескандинавского языка, который и был в ту пору языком «рода русского». У начальной руси имелась возможность воспринять этот удобное для неё «написание» в Крыму, где скандинавы симбиотически слились со своими языковыми родственниками ― давно прижившимися там готами-христианами [34], имевшими даже свою епархию, впоследствии доросшую до ранга митрополии, и традицию оригинальной письменности, восходящую еще к IV веку, к алфавиту Вульфилы с его переводами на готский язык некоторых книг Библии.

Все независимые свидетельства, как византийские, так и хазарские, однозначно указывают на то, что Игорь имел морскую базу где-то в восточном Крыму или на Тамани. В Керченском проливе он в 941 году начал свои военные предприятия нападением на хазарский город Самкерц и туда же бежал после разгрома его флота византийским. Эту базу унаследовал Святослав, судя по тому, что Иоанн Цимисхий потребовал от него покинуть Болгарию и возвратиться «в свои владения к Босфору Киммерийскому», то есть всё к тому же Керченскому проливу. Более того, Святослав мог существенно расширить контролируемые русью зоны черноморского побережья во время своей хазарской кампании. Византийский хронист начала XII века Иоанн Скилица в связи с нападением руси на Константинополь 860 года писал: «Всё лежащее на берегах Евскина [Чёрного моря – В.Е.] и его побережье разорял и опустошал в набегах флот росов (народ рос ― скифский, живущий у северного Тавра, грубый и дикий)». Как видим, Скилица прямо говорит, что русь обитала «у северного Тавра», а северным Тавром греки называли горную цепь западного Кавказа и её продолжение дальше на запад ― крымские горы. А вот ещё слова Евстафия Фессалоникийского: «К северу от Истра живут следующие племена: германцы, сарматы, геты, вастарны… тавры или росы, живущие около Ахиллова Бега…», ― то есть русским был берег от устья Днепра до Крыма, хотя мы и не знаем, к какому конкретно времени относятся эти слова Евстафия.

В рассматриваемом нами договоре 911 года косвенно на Северное Причерноморье указывает специальный параграф, в котором подробно оговариваются формы взаимопомощи греков и руси выброшенным бурей на берег кораблям, что конечно же бессмысленно для Киевской Руси и любого другого внутриконтинентального государства.

О спорной принадлежности территории в устье Днепра, руси или херсонским грекам, говорит аналогичный договор Игоря. Вероятно одной из побочных целей болгаро-византийской кампании Святослава было окончательно решить этот застарелый спор в пользу руси, «живущей возле Ахиллова Бега». Святославу это не удалось, и его наследник Владимир вновь был вынужден вернуться к этому вопросу осадой таврического Херсона.

Как мы знаем из византийских источников, со своей секретной миссией к Святославу Калокир направился не куда-нибудь, а именно сюда, в тот же самый Херсон. Наконец, неподалеку, на Белобережье, Святослав вынужденно зимовал, будучи выгнан Цимисхием из Болгарии, и, весьма вероятно, там же нашёл свой конец, если, конечно, не клюнуть на сказки ПВЛ о гибели князя на днепровских порогах и чаше из его черепа у хана Кури, кстати говоря, так же не известного мировой истории, как и мифический Вещий Олег.

В процитированном последнем параграфе договора 911 года послы руси, подписывая договор, «скрепили его клятвою предлежащим честным крестом и святою единосущною троицею единого истинного бога вашего». Невнятность текста ПВЛ допускает два различных толкования. По первому послы руси, не будучи все поголовно искушёнными в «ивановом написании», просто поставили под договором кресты вместо подписи. В конце концов в те не слишком просвещённые века, обычно называемые средними, даже короли подписывали государственные документы простым крестиком. По второму, к которому склоняет упоминание «единосущной троицы», русь, по крайней мере в лице своих послов, была крещёной. Вновь наперекор выдумкам ПВЛ. Но на самом деле здесь мы видим отражение уже отмеченного нами ранее важного факта этнической и, как следствие, конфессиональной двойственности начальной руси в начале X века.

Ещё один интересный нюанс договора. Вело переговоры и заключало договор с Византией не государство Русь, киевская, новгородская или какая-либо ещё, а некий абстрактный «род русский» («Мы от рода русского…» в начале текста). Послы представляют не страну Русь, не государство, а род, племя «русь» (некоторые российские историки любят говорить о неком социуме, этно-социальном слое) и его верховного правителя ― ольга русского, переименованного авторами ПВЛ, наряду с другими ольгами-каганами, в «великого князя». В тексте договора нет упоминания ни конкретной территории Руси, ни её границ, ни городов. Авторский комментарий компиляторов ПВЛ в статье 907 года, в котором названы города, на которые якобы Олег взимал с греков контрибуцию, не стоит и ломаного гроша. Из перечисленных там городов археологически, то есть вполне объективно, Переяславль возник в самом конце X, а Любеч и Ростов ― только в начале XI века. В 907 году, вообще во время правления Вещего Олега по хронологии ПВЛ, их просто-напросто не было. Да и сам Киев в начале X века ещё не стал столицей Древней Руси и не мог быть резиденцией её верховного правителя.

Таким образом, представляется наиболее вероятным, что рассматриваемый договор 911 года был заключён между Византией и какой-то причерноморской русью, возможно владыками некого черноморско-азовского полюдья, причём со стороны руси известны имена послов, имена безусловно германского происхождения, но верховный правитель этой руси в договоре остался безымянным. Если принять предложенный выше оригинальный восстановленный текст договора: «…посланные от олега русского и от всех, кто под рукою его, владык руси…», то личное имя верховного правителя той причерноморской руси осталось скрытым под титулом «ольг».

Может быть, этого ольга руси звали Ингельдом, так как именно это имя стоит первым в перечне скандинавов-подписантов в преамбуле договора 911 года, и в то же время этот Ингельд, единственный из этого списка скандинав, не был участником константинопольского посольства 907 года. Два этих факта в совокупности предполагают высокий статус и, возможно, почтенный возраст Ингельда. Также стόит обратить внимание на само имя, в котором первый компонент «Инг-» одинаков с первым компонентом имени следующего за Вещим Олегом правителя руси по версии ПВЛ Игоря (Ингвар), а второй компонент «-ельд» совпадает со вторым компонентом имени бессменного «воеводы» Игоря и его преемников Свенельда.

Попутно можно заметить, что Свенельд был на самом деле больше чем простым воеводой. О более высоком положении Свенельда можно судить по меморандуму 971 года, подписанном Свенельдом как сподвижником Святослава, а не его подчинённым. Это же косвенно подтверждают авторы ПВЛ, проговариваясь о кровавых разборках детей Свенельда и Святослава, в которых обе стороны фактически выступают на равных.

Итак, договор 911 года нельзя считать доказательством реальности Вещего Олега как конкретной исторической личности. Будучи в какой-то мере собирательным образом ольгов древней руси, в какой-то мере удачливым дубликатом неудачника Игоря, этот персонаж ПВЛ также нашёл отражение в древнейшем герое русского фольклора Вольге (Волхе) Всеславьевиче, былины о котором сложились, по авторитетному мнению российского фольклориста В. Проппа, «задолго до образования Киевского государства». В вопросе об этимологии имени героя Пропп выбирает наиболее удобный для себя вариант: «Имя героя, Волх, указывает на то, что родился великий кудесник, волхв», оставляя без внимания гораздо более распространённый в былинах вариант «Вольга», который прямо указывает на исторические прототипы героя былин ― русских ольгов, собирательным образом которых в ПВЛ стал Вещий Олег, а в былинах ― Вольга Всеславьевич.

Касаясь вопроса об идентичности былинного Вольха и Вещего Олега ПВЛ, В. Пропп писал: «Большинство ученых с полной уверенностью утверждало, что Волх этой былины не кто иной, как Олег. Такая точка зрения должна быть признана совершенно фантастической. Поход Волха на Индию отождествлялся с походом Олега на Царьград, хотя в походе Волха, описанном в былине, нет… буквально ничего, похожего на поход Олега, каким он описывается в летописи». На самом деле, вопреки Проппу, у Вольги Всеславьевича и Вещего Олега много общего. В былине Вольга предстаёт «чародеем» по той же сáмой причине, по которой в ПВЛ Олег оказывается «вещим». Оба героя выдуманы, выдуманы и их походы, Вольги в Индейское царство, а Олега ― на Царьград, и эти две выдумки, именно как выдумки, вовсе не обязаны быть точными копиями друг на друга. Но образы обоих собирательны и несут одну и ту же идею, что точно подметил сам же Пропп: «Как воин он [Волх – В.Е.], однако, совершенно не похож на воинов позднейшего русского эпоса — на Илью, Добрыню, Алешу… Русский эпос знает и признаёт для своих героев только один вид войн — войны справедливые, войны, целью которых служит защита родины от нападения врага… Волх первоначально совершал набег с совершенно иными целями: поход Волха был чисто хищнический». Аналогично деятельность Олега в ПВЛ ― тоже сплошное хищничество: походы, захват городов и примучивание, обложение данью соседних племён и народов. «Биография» Вещего Олега в ПВЛ как бы дублирует «биографию» Старого Игоря, а сюжет былины о Вольге отражает особенности деятельности как Игоря, в частности вероломность агрессии против Индейского царства подобно игореву нападению на Самкерц, так и Святослава на Хазарский каганат, поскольку изначально в былине Индейское царство и было царством Иудейским, то есть Хазарией. На то она и собирательность фольклорных образов. Эта собирательность служит причиной того, что (вновь цитирую В. Проппа): «Враг, на которого надвигается Волх, не имеет определенного исторического лица». Действительно, на кого только не нападали исподтишка за долгую историю викинга всякого рода скандинавские морские конунги, равно как и их собратья русские ольги!

Смутный абрис династа

На тых горах высокиих,

на той на Святой Горы,

был богатырь чудный.

<…>

Не ездил он на святую Русь…

Былина о Святогоре, сказитель П. Калинин

Первый в череде правителей Руси по Илариону, то есть основатель династии, Игорь Старый во всех отечественных энциклопедиях представлен как «Игорь Рюрикович, великий князь киевский». Ситуация прямо-таки гротескная. На деле Игорь не был ни Рюриковичем, ни великим князем, ни киевлянином.

О жизни и деятельности «великого киевского князя-Рюриковича» ПВЛ нам поведала совсем мало. Похоже, подобно Илариону авторы ПВЛ извлекали крохи информации об Игоре из доступных греческих хроник, натужно дополняя их собственными фантазиями. Весьма в этом плане показательные первые «летописные» сообщения об Игоре стóит процитировать полностью, благо, они не отличаются пространностью. Однако достойны внимательного и вдумчивого прочтения.

«В год 913. После Олега стал княжить Игорь. В это же время стал царствовать Константин, сын Леона. И затворились от Игоря древляне по смерти Олега».

«В год 914. Пошел Игорь на древлян и, победив их, возложил на них дань больше Олеговой. В тот же год пришел Симеон Болгарский на Царьград и, заключив мир, вернулся восвояси».

«В год 915. Пришли впервые печенеги на Русскую землю и, заключив мир с Игорем, пошли к Дунаю. В те же времена пришел Симеон, попленяя Фракию; греки же послали за печенегами».

Внимательное прочтение этой «летописи» не может не оставить впечатления, что авторы ПВЛ ничего не знали о действительном начале жизнедеятельности «Рюриковича» и нашли, отдадим им должное, оригинальный выход, поставив выдуманные «события» начальной биографии Игоря в соответствие аналогичным реальным событиям примерно того же времени в византийских хрониках и привязав свою хронологию к их датировкам. То есть попросту в имеющиеся погодные статьи перевода византийской хроники сделали собственные приписки. В результате Игорь начинает княжить в год воцарения Константина Багрянородного; поход на древлян случается одновременно с походом Симеона на Константинополь; печенеги приходят на русскую землю заодно с их появлением вблизи границ Византии; Игорь заключает с ними мир в тот же момент, когда греки их привлекают в качестве союзников для отражения нападения болгар. Ну, не поразительны ли параллелизм и синхронизм истории игоревой руси и Византии?!

Эти параллелизм и синхронизм сопровождают Игоря до самой его гибели, которую ПВЛ датирует 945 годом. Однако, как справедливо подмечает С. Цветков, «в действительности 945 г. ― это всего лишь дата окончания правления Романа I Лакапина (свергнутого в декабре 944 г.)… К слову сказать, смерть вещего Олега (912 г.) точно таким же образом приурочена в летописи к окончанию правления Льва VI. Получается, что летописец, не располагая подлинными данными смерти первых русских князей, “хоронил” их вместе с византийскими императорами, чьими современниками они являлись по русско-византийским договорам».

То есть, совершенно очевидно, что «биографии» Вещего Олега и Игоря в ПВЛ ― это сплошь выдумки. Но самое, на мой взгляд, во всём этом поразительное то, что историки, включая только что процитированного Цветкова, несмотря на такие откровенные признания, продолжают строить свои фантастические концепции истории Киевской Руси на основании этих выдумок сочинителей ПВЛ, выборочно извлекая и как бы принимая за чистую монету всё то, что так или иначе укладывается в русло этих концепций, но без зазрения совести игнорируя и даже пороча всё то, что им противоречит!

Однако продолжим обзор прижизненных событий параллельной истории игоревой Руси и Византии, которые мы прервали на 915 годе. Далее в ПВЛ следует пропуск в четыре года, поскольку об этом периоде молчат доступные сочинителям ПВЛ переводы византийских хроник, а затем ремарка в прежнем духе «параллельной истории»:

«В год 920. У греков поставлен царь Роман. Игорь же воевал против печенегов».

Воевал ли Игорь против печенегов? Бог весть. Вполне мог и повоевать, ведь, как мы помним, его «военно-морская база» находилась где-то в Крыму, а Северное Причерноморье в то время действительно было наводнено печенегами, которые активно включились в местные политические разборки, затронувшие греков с болгарами и, вполне возможно, крымскую базу ольга Игоря. Ну, запамятовали сочинители ПВЛ, что в предыдущем параграфе они заключили между печенегами и Игорем мир. Бывает. А может быть, Игорь коварно нарушил договор с соседями? Может. Что взять с самодура (Самкерц тому примером)? Да и какая нам разница? Интересно другое.

Авторы ПВЛ, изобретя мнимый конфликт Игоря с печенегами, полностью замолчали его действительную войну с Хазарией. Скорее всего не по злому умыслу, а просто потому, что ничего о ней не ведали ― та не нашла отражения в имевшихся в их распоряжении византийских документах. Разумеется, о «Кембриджском анониме», который пролил крохи света на эту войну, они ничего не знали и знать не могли. Зато нашедший своё место в ПВЛ конфликт Игоря с печенегами, действительный или выдуманный, вновь, как и во всех предыдущих случаях, приурочен к событию из византийской истории, конкретно к смене царствующей персоны. Возможно таким образом авторы ПВЛ, не знавшие о хазарских злоключениях Игоря и истинные побудительные причины, заставившие его очертя голову ринуться в византийскую авантюру, хотели объяснить эту неспровоцированную с их точки зрения агрессию руси предварительной размолвкой с союзниками Византии печенегами.

Далее в ПВЛ следует двадцать один (!!!) год полного забвения героя. Неужели Игорь подобно Илье Муромцу пролежал два с лишним десятка лет на печке? Вряд ли. Просто авторам ПВЛ не попалось в византийских документах ничего, что можно было бы сопоставить с гипотетической деятельностью первого «Рюриковича». Повествование продолжается только в статье 941 года пиратским рейдом Игоря в Византию. Но на самом деле это не продолжение, это начало. Именно отсюда начинается настоящая история ольга Игоря, потому что, как я уже однажды обращал внимание читателя на сей поразительный факт [35], изложение событий этого нападения в ПВЛ явно ведется не с русской, а с греческой стороны. То есть мы наконец имеем дело не с фантазиями сочинителей ПВЛ, пусть даже белыми нитками пришитыми к византийской хронологии, не с какими-то гипотетическими и вряд ли существовавшими «отечественными архивами», а с реальными греческими хрониками, свидетельствующими о связанных с Игорем событиях, откуда в ПВЛ добросовестно переписаны имена противостоявших Игорю византийских военачальников, подробно описаны их манёвры и указана точная численность участвовавших в баталиях византийских войск. Зато нет ни слова (!) о войске руси и его предводителях! Вот такая она «отечественная летопись», «образец всероссийского летописания». И чего, спрашивается, стóит отечественная древняя история, если все наши летописи написаны по этому образцу?!

Попутно можно заметить, что в тексте договора Игоря с Константинополем, в отличие от договора «Олега» 911 года, нет даты его подписания. ПВЛ датирует договор 945 годом, чему не верят даже лояльные к ПВЛ историки, так как якобы подписавший договор с византийской стороны император Роман Лакапин был отстранён от власти сыновьями годом раньше и, следовательно, в 945 году не мог подписывать какие-либо договоры. Поэтому в нашей исторической литературе иногда принято относить этот договор к 944 году. Но и эта дата ничуть не более достоверна, чем приведённая в ПВЛ. Поэтому в дальнейшем мы будем придерживаться общепринятой летописной датировки, держа в уме её условность.

Описав военные действия по византийским источникам и приведя копию (к сожалению, не нотариально заверенную) текста договора, авторы ПВЛ вновь начали напихивать в неё отсебятину. В порядке компенсации провального рейда 941 года и для реабилитации Игоря они выдумали повторный поход на Константинополь в 944 году. Впрочем, для поднаторевших в сочинении «параллельной истории» Руси и Византии наших «летописцев» ничего особенно выдумывать нужды не было. Достаточно было повторить годом позже запись за 943 год: «Вновь пришли угры на Царьград и, сотворив мир с Романом, возвратились восвояси», ― привычно заменив угров византийской хроники игоревой русью [36]. Совершив эту несложную подмену, сочинители ПВЛ больше ничем не смогли содержательно наполнить вымышленное ими событие, претендующее на то, чтобы быть исторически значимым. Потому в ПВЛ второй поход Игоря как таковой в конечном счёте вроде бы состоялся, а вроде бы и нет; он не отмечен никакой конкретикой и закончился тоже ничем ― византийцы якобы откупились. Может быть именно этот год на самом деле ознаменовался подписанием нового договора между Русью и Византией, но, разумеется, без всяких новых военных действий или приготовлений к ним.

Что ж, на нет и суда не было бы, кабы авторы ПВЛ со своими неуклюжими выдумками раз за разом не садились в лужу. В статье 945 года они явно перестарались с выдумыванием антуража: «Услышав об этом, корсунцы послали к Роману со словами: "Вот идут русские, без числа кораблей их, покрыли море корабли". Также и болгары послали весть, говоря: "Идут русские и наняли себе печенегов"». А чуть ниже: «Игорь… повелел печенегам воевать болгарскую землю». Даже в своей собственной выдумке авторы ПВЛ не смогли толком свести концы с концами, так и не определив для себя характер взаимоотношений Игоря с печенегами. Ранее он с ними воюет сразу после заключения мира, а теперь «нанимает», что предполагает равноправный характер отношений суверенных сторон, но тут же им «повелевает» как подчинённым и зависимым. Кстати вновь о «параллельной истории» Руси и Византии. Как раз в это же самое время греки нанимали печенегов, чтобы те, нападая с тыла на венгров, ослабили бы усилившееся давление тех на северные границы Византии.

Ещё одна глубокая лужа расплескивается уседними местами авторов ПВЛ в связи с выдуманным победным походом 944 года, когда неожиданно выясняется, что дружина Игоря голодна, раздета и разута. И это всего-то через год после якобы получения огромной контрибуции от Византии!!

Нельзя не обратить внимания на существенный момент в последней приведённой выше цитате из ПВЛ. О приближении флота Игоря Константинополь извещают сначала херсонцы, а затем болгары. Значит, маршрут движения флота руси проходил вдоль северного черноморского побережья сначала мимо Херсона, а потом вдоль берегов Болгарии, то есть никак не из Киева, а от Керченского пролива, где была вероятная «военно-морская база» Игоря и где он уже успел нашкодить в Самкерце. Значит, авторы ПВЛ всё-таки знали, что на самом деле Игорь предпринимал свои походы не из Киева, а из восточного Крыма? Наверняка знали, не могли не знать, раз написали такое вопреки собственной выдуманной киевоцентрической истории древней Руси, но тем не менее в соответствии с этой историей, выдуманными родословием «Рюриковичей» и сценарием их правления упорно запихивали бедолагу Игоря в Киев и в великие киевские князья.

В «Слове о законе и благодати» Илариона, самом древнем дошедшем до нас объёмном письменном памятнике Киевской Руси, имя Игоря сразу появляется в уже привычной для нас форме, которая представляет собой транслитерацию его греческого написания ’Ιγγωρ, игнорирующую реальное произношение в среднегреческом языке с носовым н: Ингор. Наиболее естественно этот феномен объясняется тем, что имя было механически перенесено в «Слово о законе и благодати» из какого-то греческого текста, переведённого переводчиком, знавшим византийский греческий лишь «по-письменному». Во время Ярослава Мудрого и Илариона таковыми были практически все монахи-переводчики, многочисленные благодаря увлеченности Ярослава греческой книжной премудростью, но лишь наскоро обученные письменному переводу, никогда в жизни не бывавшие в Греции и никогда не видевшие и не слышавшие живых греков.

На норманистском фланге современной российской исторической науки, в наше время численно преобладающем, весьма распространено мнение, что действительным именем Игоря было скандинавское «Ингвар» (Yngvarr). Но тогда, будь это имя знакомо Илариону в своем оригинальном скандинавском произношении, в «Слове о законе и благодати» оно должно было бы появиться в форме «Ингвар» или «Ягвар». Имеющаяся же там форма «Игорь» могла родиться только как транслитерация греческого написания, и это вновь косвенно свидетельствует о том, что местная киевская традиция ничего не знала об Игоре, что киевлянин Иларион никогда не слышал его имени в произношении самих представителей «рода русского», но узнал его только из византийских документов, откуда имя и было им позаимствовано и добросовестно, в прямом смысле буквально, то есть побуквенно, скопировано. Отсутствию памяти об Игоре в местной киевской традиции вполне соответствует и предельная краткость упоминания Иларионом деда восхваляемого им крестителя Руси.

Советский фольклорист В. Пропп как-то заметил: «К наиболее древним героям русского эпоса мы должны причислить также Святогора. В отличие от Волха, образ которого забыт и о котором имеется не более 4–5 полных записей песен о его походе, имя Святогора в эпосе чрезвычайно популярно, хотя его образ также заметно стерся», из чего Пропп делает логичный вывод, что Святогор чуть моложе Волха, но древнее богатырей киевского цикла. Вероятно основываясь на этом замечании Проппа, другой исследователь русских былин С. Горюнков выдвинул весьма любопытную гипотезу о том, что историческим прототипом былинного богатыря Святогора был Игорь Старый [37]. Исходя из варианта его имени «Святигор» в самых ранних северных былинах, Горюнков предположил, что оно производно от исходного «свят-Игорь». Приняв гипотезу Горюнкова и разматывая этимологическую цепочку против вектора времени, можно заменить более позднее славянское «свят» на предшествовавший ему скандинавский эквивалент helgi, более подходящий «шведскому кагану» с именем «Ингвар». Полученный таким образом гипотетический helgi Yngvarr после естественной славянизации на киевской почве должен был в полном соответствии с законами лингвистики, слегка подправленными формальной транслитерацией Илариона, превратиться в ольга Игоря, где «ольг», уже по нашей гипотезе, ― титул верховных властителей руси того периода. Затем сочинители ПВЛ превратили этого ольга Игоря начальной руси в великого князя Киевской Руси Игоря Рюриковича.

Если гипотеза Горюнкова верна, то необычайно важен тот факт, что былины о Святогоре не входят в так называемый киевский цикл. Былинный Святогор бродит в поисках приключений в неведомых далеких Святых Горах, то есть изначально в «ольгиных» горах (в Крыму, на Кавказе?) и вообще никаким боком не касается Киева. Но, тем не менее, наследником его богатырской силы и боевой славы становится один из главных героев былин киевского цикла Илья Муромец. Проецируя этот парадокс на реальных правителей древней Руси, можно додумывать, что ольг Игорь сам по себе не имел отношения к Киеву, то есть никогда не был вопреки всем учебникам и энциклопедиям «великим киевским князем». Оттого и никак не могут найти археологи, даже самые ангажированные украинские, «город Игоря» в киевской земле. Тем не менее, если верить былинам и принять гипотезу С. Горюнкова, каким-то образом деятельность Игоря способствовала возвышению именно Киева как столицы будущей Киевской Руси. Такое предположение хорошо согласуется по времени с двумя достоверно известными фактами истории начальной руси. Во-первых, со страшной катастрофой черноморской руси на рубеже 30‑х и 40‑х годов X века вследствие двух подряд тяжелейших поражений Игоря от хазар и греков, катастрофой, которая лишила крымскую русь всех её черноморских баз и заставила искать альтернативу в Северном Причерноморье и Среднем Поднепровье. Во-вторых, с выводом независимых зарубежных археологов о том, что Киев приобрёл черты столичного города только с середины X века при преемнице Игоря Ольге (ольге Прекрасе?), а столицей Руси стал только в конце века при её внуке Владимире.

Для полноты картины надо сказать, что Ингвар ― не единственный возможный вариант настоящего имени Игоря. Лиутпранд дает несколько отличающий спеллинг Inger, который, однако, все равно имеет носовое н и в славянской передаче должно было дать не «Игоря», а «Ягера», с возможным последующим превращением народной речью в «Егора». Помимо возможного следа в современном русском языке в виде имени «Егор» вариант «Ингер» интересен своими этимологиями. Наиболее вероятной выглядит древнескандинавское ynger ― «младший», и тогда в случае Игоря речь идёт не об имени, а скорее о прозвище-эпитете. Это прозвище могло бы объяснить две загадки биографии Игоря. Во-первых, оно само по себе предполагает наличие хотя бы одного старшего брата и, как следствие, тех самых племянников, которых мы видим в договоре Игоря с Византией в статье 945 года ПВЛ. Во-вторых, если Игорь ― младший сын какого-то правителя варяжской руси, то в соответствии со средневековыми скандинавскими феодальными традициями он по достижении совершеннолетия должен был уйти в викинг, оставив наследственный феод [38]  старшему брату. Как явствует из «Кембриджского анонима», именно это Игорь и делает, в лучших традициях морских конунгов начав свою достоверно нам известную биографию нападением с моря на хазарский Самкерц, которое возымело вынужденное продолжение в византийской Вифинии.

Стоит упомянуть и еще одну этимологию имени Ингер, возводимого к unger в значении «венгр» («угр»). Эта, хотя и менее вероятная, этимология имеет свои достоинства: она объясняет иначе трудно объяснимую тесную связь сына Игоря Святослава с Венгрией. Венгры ― постоянные союзники Святослава в его крупных военных предприятиях. В. Татищев называет первой женой Святослава «угорскую княжну», а первую жену зачастую выбирают сыну родители. Наконец, перечисляя земли, с которых он предполагает кормиться, обосновавшись на Дунае (то есть, по существу, очерчивая свою будущую большую гарду), Святослав, если верить ПВЛ, в числе первых называет Венгрию и лишь в последнюю очередь Русь.

Наверное можно найти иные этимологические объяснения имени Игоря. Удаление из истории Древней Руси мифического и совершенно не нужного ей Рюрика даёт неограниченный простор версиям о возможном происхождении не только имени первого реально известного правителя Руси, но и его самогó. Ведь на самом деле нам не известны ни родители Игоря (в некоторых былинах вскользь упоминается слепой богатырь, отец Святогора), ни место его рождения, ни его биография до момента, когда он вероломно захватывает хазарский Самкерц. Можно лишь догадываться о существовании у него каких-то братьев, так как в договоре Игоря с Византией фигурируют его племянники, причем один из них ― его тёзка. Кстати, возможно именно наличие документально зафиксированного тёзки-племянника заставило Илариона во избежание недоразумений назвать основоположника династии владык Руси «старым» Игорем.

Вот так выясняется, что династ Игорь ― это всего лишь некий размытый абрис, грубый набросок основоположника династии русских властителей, еле-еле прорисовывающийся на строчках редких дошедших до нас византийских документов. Впрочем, смутность образа объясняет былина: «не ездил Святогор на Святую Русь». Не был Игорь на Святой, то есть Киевской, Руси. Не был! Хотя и династ. Да и династ ли?

Три мести Святослава

Моё ремесло возмездие,

мой промысел месть.

Ф. Шиллер. «Разбойники»

Княгиня Ольга ― из числа самых противоречивых персонажей истории Древней Руси. С одной стороны, воспетая ПВЛ как великая и мудрая правительница, она была причислена православной церковью к лику святых в самом высоком равноапостольном ранге. С другой стороны, оставшись в народной памяти змеёй и потаскухой, удостоилась выразительного эпитета «кровавая».

По версии ПВЛ Ольга ― единственная жена Игоря Старого, жена настолько любящая мужа и преданная ему, что после гибели дорогого супруга буквально воспылала неутолимой жаждой мести и принялась методично и жестоко наказывать виновников его смерти. А заодно и их безвинных соплеменников. Утолив эту жажду реками крови, взрастила единственного сына Святослава и успешно правила Киевской Русью в качестве регентши при малолетнем наследнике. В ПВЛ Ольга ― первая устроительница Киевской Руси, положившая начало государственному устройству и каменному строительству в Киеве, первая правительница, принявшая христианство и крещённая непосредственно в Константинополе самим императором и благословлённая самим патриархом. Образ мудрой княгини и достойной преемницы княжеской власти как нельзя лучше соответствует статусу равноапостольной святой, поэтому ничего иного и нельзя было ожидать от авторов и правщиков ПВЛ с учетом канонизации Ольги православной церковью.

На самом деле эта «официальная» биография «великой княгини» такая же липовая и анекдотичная, как и биография её супруга. Начинается всё с самого начала, с рождения, с того, что у Ольги несколько малых родин. В ПВЛ она безродная псковитянка. В других наших летописях она то дочь Вещего Олега, то болгарская княжна, то знатная изборчанка из рода Гостомысла. В довершение житие св. Ольги дополняет этот и так не короткий список селением Выбуты, а происхождение «варяжским», но незнатным. Выбирай, что больше нравится. Если место рождения «княгини» знают все, хотя все эти места разные, то даты рождения не знает никто. ПВЛ выдает Ольгу замуж за Игоря в 903 году, но единственного их сына Святослава даёт ей возможность произвести на свет только в 942 году, то есть минимум на пятом, а то и шестом десятке лет. Свадьба и рождение наследника происходят, естественно, в Киеве. Вот только любимый наследник почему-то упорно не желает жить в своей большой и прекрасной столице с отстроенным матерью каменным дворцом (следов которого, правда, археологи почему-то так и не нашли) и править взлелеянной родителями великой вотчиной ― Киевской Русью. Вместо этого он упорно мотается по белу свету и рассылает соседям гонцов с размноженными под копирку грамотами, в которых грозно начертано «Иду, такие-рассякие, на вы!». Кстати, интересный вопрос: как и на каком языке писал Святослав эти грамоты? Уж не «ивановым» ли написанием? И не звучало ли на самом деле это грозное предупреждение по-древнескандинавски как славный боевой клич викингов: Var þik ― ek kom! То есть, «Берегись ― я иду!»?

Греческий хронист Скилица вроде бы признает Ольгу женой Игоря: «И жена некогда отправившегося в плаванье против ромеев русского архонта, по имени Эльга, когда умер её муж, прибыла в Константинополь…». Очень похоже на супружескую пару Игорь и Ольга в ПВЛ. Но это было написано Скилицей, современником Владимира Мономаха, на рубеже XI–XII веков, когда генеалогия Илариона уже была узаконена и зафиксирована в начальных версиях киевских летописей. А вот главное непосредственно действующее лицо того самого посещения Константинополя «архонтиссой Эльгой», Константин Багрянородный, описывая тот визит в своем трактате «О церемониях византийского двора», ни словом не обмолвился о муже, хотя бы и бывшем, посетившей его архонтиссы. Хотя о существовании некого «архонта Росии Ингора» знал. Может быть про ольгиного мужа императору говорить было не с руки потому, что (неужели здесь ПВЛ для разнообразия не соврала?) он и в самом деле поимел на неё какие-то виды? Зато, не затрагивая скользкую тему былого замужества архонтиссы, Константин упоминает при ней некого анепсия (’ανεψιος), который в общеизвестном переводе труда «О церемониях…» на русский язык почему-то трактуется как «племянник», хотя словарь древнегреческого языка даёт для этого слова перевод «двоюродный брат» или более общее «родственник», а для «племянника» ― совсем другое слово ’αδελφιδεος. Как тут не вспомнить путаницу с родством в переводе другого труда Константина «Об управлении империей», в котором переводчики представляют Святослава то сыном, то братом Игоря!

ПВЛ демонстративно проигнорировала родственников Игоря и Ольги, но пара племянников Игоря ненароком «засветились» в тексте его договора с византийцами, так что в появлении племянника архонтиссы в русской делегации вроде бы нет ничего неожиданного. Вот только почему-то этот странный племянник появляется безымянным и без собственной свиты. Между тем, судя по размеру полученных им денежных подачек от императора, его статус был очень высоким и уступал лишь статусу самой Ольги. На приём Ольга явилась со свитой из восьми «людей», не считая толпы сопровождавших ее женщин и прислуги; собственную свиту из нескольких «людей» имел посол; наконец, в делегации были «люди» Святослава, но… не было его самогό. И, что парадоксально, в многочисленной русской делегации совершенно нет «людей» таинственного анепсия.

Вот такая несуразица: в делегации нет сына архонтиссы Святослава, но есть его свита; зато есть какой-то безымянный высокопоставленный анепсий, но почему-то без свиты. Просто удивительно, что в комментариях к труду Багрянородного лишенный имени анепсий до сих пор не отождествлён с лишенным свиты Святославом несмотря на давно высказанное советским историком В. Пашуто предположение, что Святослав скрывался под видом этого анепсия. А ведь такое отождествление прямо-таки напрашивается и худо-бедно сводит концы с концами, особенно если учесть обоснованные предположения историков, что одной из важнейших целей визита Ольги в Константинополь было сватовство Святослава за какую-нибудь императорскую родственницу. В таком случае совершенно непонятно и необъяснимо отсутствие в делегации жениха. Впрочем, так же непонятна скрытность, которую приписывает потенциальному жениху Пашуто. Тем не менее, предположение, что Святослав всё-таки присутствует в делегации в естественном для него ранге второго лица и с полагающейся ему свитой, напрашивается само собой. При напрашивающемся отождествлении анепсия со Святославом анепсий получает имя, а Святослав ― свиту. Вот только назван Святослав Багрянородным не сыном, а то ли племянником, то ли двоюродным братом Ольги в зависимости от того, как понимать анепсия. Но в любом случае не сыном. Что это? Ошибка? Если ошибка, то чья? А если не ошибка, то что из неё следует?

Итак, ещё раз для ясности, в чём закавыка. По версии ПВЛ: у Игоря и его супруги Ольги был их общий единственный сын Святослав. По Багрянородному: у архонта Руси Игоря был то ли сын, то ли брат Святослав, а у русской архонтиссы Ольги ― то ли племянник, то ли двоюродный брат, то ли просто родственник Святослав. При таком множестве вариантов прочтения Багрянородного эта закавыка может иметь соответственно множество толкований.

Во-первых, у супругов Игоря и Ольги могли быть сын Святослав и племянник Святослав, то есть существовали двоюродные братья-тёзки Святославы подобно двум тёзкам Игорям, дяде и племяннику. Но если два Игоря фигурируют в каком-никаком официальном документе, то насчёт двух Святославов вообще никаких зацепок, ни в ПВЛ, ни в византийских хрониках. Если всё же допустить, что Святославов было двое, то женить в Константинополе Ольга намеревалась не сына, а племянника. Однако тот оказался патологическим неудачником: с женитьбой у него не выгорело, а там и сам куда-то бесследно сгинул. Впрочем, как и вся многочисленная родня его дяди-бедолаги Игоря.

Во-вторых, Святослав мог быть младшим братом Игоря, если таинственный анепсий мог означать у византийцев деверя.

В-третьих, Святослав мог быть сыном Игоря, но племянником Ольги, если Игорь и Ольга были не мужем и женой, а братом и сестрой. Это совсем не невозможно. По крайней мере, в таких вопросах мы не обязаны слепо верить ПВЛ, которая изобретала фиктивные персонажи, не то что фиктивные браки. Здесь всё зависит от того, откуда черпал информацию Скилица. Но этого мы тоже не знаем и вряд ли узнаем.

Четвёртое возможное объяснение закавыки ― понимать анепсия не как племянника и не как деверя, а как пасынка. Допустимо ли такое понимание, должны решить специалисты в среднегреческом языке. Для сравнения, тем не менее, стоит отметить, что в древнерусском языке, снявшем немало калек с греческого, слова «племянник», то есть этимологически «член племени», и «родственник», то есть «член рода», были практически синонимами. Относительно же среднегреческого на мой дилетантский взгляд зацепка может быть в том, что для пасынка, похоже, у греков не было специального слова, вследствие чего использовалось более общее прогон (προγονος) ― «старший ребёнок» и «дитя от первого брака», то есть пасынок или падчерица, но также «прародитель, предок». Не могли ли в каких-то случаях греки во избежание недоразумений заменять прогона анепсием, то есть словом, имевшим значение «родственник», именно в смысле пасынка? Но, оставив кесарю кесарево, то есть лингвистам лингвистические проблемы, взглянем на вопрос по-житейски: могла ли Ольга быть сестрой Игоря, и мог ли Святослав быть деверем или пасынком Ольги?

Ольга могла быть сестрой Игоря. Объективно этому ничто не препятствует кроме голословных утверждений авторов ПВЛ, возможно, продублированных Скилицей. Ведь мы ничего не знаем об их действительном происхождении. Есть только одна очень тонкая ниточка: новгородские летописи ведут родословные обоих супругов к Гостомыслу, то есть Игорь и Ольга в новгородской традиции как минимум кровные родственники, вопрос только в степени родства. Это родство могло быть самым близким, если Ольга была одновременно и сестрой и женой Игоря. Такого рода пережитки эндогамии считались в языческом обществе не только допустимыми, но иногда и предпочтительными внутри правящих кланов. Судя по былинам, в частности былинам о Соловье Разбойнике, который женил своих сыновей исключительно на своих же дочерях, в языческой Руси [39] такая форма инцеста была нормальным явлением. Кроме того, сестринское родство в какой-то мере объясняет феномен перехода верховного правления от Игоря к Ольге: власть наследовала не столько жена мужу, явление для начальной руси уникальное, сколько сестра брату в соответствии с лествичным правом.

Святослав мог быть младшим братом Игоря и, тем самым, приходиться Ольге деверем. Такое родство объясняет откровенно враждебные отношения между Ольгой и Святославом, так как первая откровенно отстранила от власти её законного соответственно лествичному праву наследника. Однако византийцы довольно последовательно называют Святослава сыном Игоря.

Святослав мог быть пасынком Ольги. Трудно, очень трудно поверить, что у Игоря была одна единственная жена и один единственный сын-наследник. Слишком это противоречит царившим в те времена нравам. Как правило, языческие властители имели по нескольку жён и наложниц, а потомство плодили десятками. В этом плане их нравы хорошо видны на примере князей великого княжества Литовского, дольше других застрявших в язычестве и тем самым давших возможность хронистам задокументировать эти нравы. Так, у Гедимина только от трех «официальных» жен было 13 детей, а Ольгерд и вовсе наплодил их целых два десятка. Да к чему примеры и параллели? Достаточно почитать записки Ибн Фадлана о порядках при дворе «царя руси» начала X века, то есть как раз во время Игоря Старого [40].

Согласно Ибн Фадлану, правитель руси имел ни много ни мало сорок наложниц! Это, надо полагать, помимо жён. Да и та же ПВЛ признаёт в отношении жившего чуть позже св. Владимира Крестителя, что «был он такой же женолюбец, как и Соломон» и имел дюжину сыновей от нескольких жён. Это, надо полагать, помимо наложниц. А вот в отношении его деда ПВЛ нам пудрит мозги, дескать, была у Игоря всего одна единственная жёнушка с одним единственным сынком? Ха-ха! Скорее поверим замечанию Иоакимовской летописи, что «были у Игоря потом другие жены…», понимающе улыбнувшись на дипломатичное «потом» Иоакима: о каком «потом» может быть речь, если Ольга намного пережила мужа. Многожёнство Игоря фактически подтверждает Константин Багрянородный своим описанием посещения Константинополя «архонтиссой Эльгой», но об этом разговор впереди. Как бы то ни было, а на основании этой или других одному ему известных посылок В. Татищев предполагал наличие у Святослава младшего брата Глеба. То есть Игорь отнюдь не ограничил себя единственным наследником.

Между тем, даже в контексте ПВЛ Святослав гораздо органичнее смотрится в качестве пасынка, а не сына Ольги ― отношения между ними вырисовываются отнюдь не материнско-сыновние. Мать, юридически вроде бы всего лишь регентша при любимом отпрыске, не допускает своего великовозрастного дитятю к управлению государством аж до 22 лет, то есть попросту узурпирует власть. Но ведь Святослав вполне мог быть сыном не Ольги ― «старшей» жены Игоря, впоследствии унаследовавшей от него власть, ― а от какой-то другой, «любимой» жены. Тогда не удивительно, что между Ольгой и Святославом нет взаимной любви и взаимопонимания ни по бытовым, ни по концептуальным государственным вопросам, таким как вероисповедание. В конце концов повзрослевшему дитяте-пасынку Киев окончательно становится «нелюб», он плюет на фактически отнятый у него наследственный удел и пускается во все тяжкие. Вот тут-то и появляются гонцы с депешами «Делать мне, дорогие соседи, нечего, жить негде, править нечем. Потому, извиняйте, милые, вынужден идти на вы!».

Но вероятно на самом деле вовсе не так задирист был Святослав. То, что нам достоверно о нём известно, создаёт впечатление, что у покинувшего мачеху и отчий дом недоросля-княжича не просто бушевала горячая кровь, в его действиях просматривается чёткая цель, одна сверхзадача: отомстить за отца его обидчикам. В общем-то, казалось бы, та же, что у Ольги по тексту ПВЛ (русь, мы это знаем ещё по договору 911 года, кровных обид не прощает!), но не такая параноидальная и меркантильно мелочная, а залихватски масштабная, но в то же время вполне практичная.

Как мы помним, бедолага Игорь сначала получил по шапке от хазар, потом ему по полной программе накостыляли византийцы, и наконец последнюю точку в биографии поставили то ли древляне, то ли германцы. Принципиально в том же порядке выполнял свою масштабную программу мести Святослав. Но при этом он не повторял ошибки отца и не наступал на те же грабли. Отдавая себе отчет в истинной силе Хазарского каганата и Византийской империи, он действовал не как мелкий морской конунг неожиданными грабительскими набегами с моря, а каким-то образом создал хорошо организованную и боеспособную армию, которую А. Никитин очень метко назвал «морской пехотой своего времени», и сумел дополнить её ударную мощь на суше манёвренной венгерской конницей. С этой армией Святослав провёл две широкомасштабные военные кампании с общей характерной отличительной чертой: завоёванные земли не оккупировались и не присоединялись к его государству. Думаю, это объяснялось двумя причинами. Во-первых, у Святослава после узурпации власти мачехой фактически не было своего государства. Во-вторых, цель обеих кампаний была принципиально иной: отомстить за отца, то есть, в понимании викингов того времени, разгромить, разрушить, уничтожить и поголовно вырезать, чтобы духу не осталось.

И вот в намеченном порядке сначала повержена, разгромлена, вырезана, вчистую разграблена и оставлена позади в руинах Хазария. Следующая на очереди ― Византия. Но по дороге ещё оказалась Болгария. Трудно сказать, в какой степени на планы Святослава повлиял Калокир и вообще кто из них кого использовал. Сухопутная кампания против Константинополя, особенно с союзниками венграми, заклятыми врагами болгар, так или иначе не могла не затронуть Болгарию. Но, главное, там, в Болгарии, мы видим то же самое, что и в предыдущей хазарской кампании: не щадящий никого и ничего сокрушительный смерч, неоправданные логикой войны жестокие расправы над пленными и мирным населением при полном равнодушии к захваченным территориям.

В результате в опустошённой Святославом Хазарии по-прежнему правил хазарский каган, а в разорённой и обезлюдевшей Болгарии остался в своей столице при всех регалиях и государственной казне царь Борис. Святослав просто бросил на произвол судьбы покорённый каганат и абсолютно ничего не предпринял для защиты от Цимисхия казалось бы уже завоёванной болгарской земли. Полное впечатление, что ему это было ненужно и неинтересно, он по давно намеченному плану уже переключился на третьего обидчика своего отца. По ПВЛ, им должны были бы быть древляне, а по Льву Диакону ― некие германцы. Но Святослав направился вовсе не в Искоростень или Овруч, и не в Германию. Он… возвратился в Киев. И после его прибытия туда, теперь уже в качестве не бесправного пасынка-недоросля, а взрослого мужа и опалённого войнами полководца во главе грозной победоносной армии, там скоропостижно отправилась в мир иной его то ли мать, то ли мачеха, то ли тётка Ольга. В изложении ПВЛ, «на его руках» по невероятному совпадению именно во время его единственного за много лет кратковременного визита в Киев со своим войском, а по объективному ходу вещей, исключив маловероятные случайные совпадения, от его руки.

Итак, третья месть Святослава за отца обернулась «страшной мстёй» собственной то ли матери, то ли мачехе, то ли тётке, из чего следует, что вину за убийство отца он возлагал не на бедолаг древлян и не на каких-то там германцев, а на неё, кем бы она ему ни приходилась. Невероятно? Вовсе нет. Предположения о том, что истинной убийцей или по крайней мере инициатором и организатором убийства Игоря были не древляне, а его жена Ольга, высказывались давно и с различных позиций.

По свидетельству А. Королёва [41], в конце XIX века историк и фольклорист Н. Коробка собрал на древлянской земле, непосредственно в районе летописных Искоростеня и Овруча, предания об убийстве княгиней Ольгой своего мужа князя Игоря. Преданий много, и в них есть несколько совершенно разных версий убийства. Общим оказывается только то, что княгиня приходит к древлянам во главе большого войска. Игорь же оказывается то неузнанным в чужой одежде, то купающимся вовсе без оной, то во главе другого большого войска, то осаждённым в городе, в частности Искоростене.

Множество версий настораживает. Ясно, что речь может идти не об отражении каких-то реальных событий в ходе распри между державными супругами, а лишь о преломлении в народной памяти основы интриги, которая завершилась с появлением на древлянской земле большого ольгиного войска. В Овручском уезде крестьяне показывали Н. Коробке колодцы, из которых якобы Ольга пила; водоёмы, в которых княгиня якобы купалась; огромные холмы, каждый из которых крестьяне ближайшего к нему села выдавали за курган, якобы насыпанный Ольгой над могилой убиенного ею супруга. В числе местных туристических достопримечательностей фигурировали «Ольгина ванна», «Ольгина долина», «Ольгина гора», «Ольгин колодец», «Игорев брод» и прочая и прочая. «Игореву могилу» около Коростеня местные жители в 1710 году показывали В. Татищеву, следовательно, местные предания о гибели в тех краях Игоря существовали уже в начале XVIII века.

Но когда они сложились? Королёв считает, что гораздо раньше, так как «эти сказания были широко распространены в Овручском уезде задолго до того, как до крестьян могла дойти информация, содержащаяся в опубликованных в XIX веке летописях». Как будто крестьяне читали летописи или хотя бы интересовались ими! Чтобы в районе Искоростеня появились перечисленные туристические достопримечательности, достаточно было туда дойти отдалённым слухам об интересе «городских» к какой-то княгине Ольге и её мести то ли за мужа, то ли мужу на древлянской земле. Всё остальное доделало народное творчество. Это читать крестьяне не умели, а до всяких выдумок да баек во все века куда как горазды были! Так что, вряд ли местные древлянские легенды можно рассматривать как серьёзный аргумент и тем более доказательство того, что Ольга была мужеубийцей. И уж в любом случае они ничего не проясняют во взаимоотношениях Ольги и Святослава. Даже если дым не без огня.

Моравский след

Поют на моравской земле,

как в древности пели, –

лицо обращая к звезде,

склоняясь у колыбели...

И солнце, и отчий дом,

и аиста постоянство, –

всё было в напеве том,

живом напеве славянства!

В. Булдаков.  «Моравские песни»

Продолжая свои сопоставления персонажей ПВЛ и северных былин, С. Горюнков вслед за обоснованным и многообещающим отождествлением прототипа Игоря со Святогором предлагает в былинные прототипы для Ольги и Святослава бабу-богатырку Латыгорку и её сына Сокольника. Вслед за Ф. Буслаевым он объясняет «Латыгорку» как изначальную «латгалку», то есть выходку из племени латгалов, латыголы по-древнерусски, предков современных латышей. Действительно, о Балтийском море, крае янтаря, говорит в былине как о месте своего рождения сам Сокольник: «От моря я от Студеного, от камня я от Латыря, от той от бабы от Латыгорки…». Конечно, Латвия ― не совсем Псков, Изборск или те же Выбуты. Даже (какой ужас!) вообще не Россия, но неподалеку, в планетарных масштабах совсем близко. Можно, не вдаваясь в детали, сойтись на северном прибалтийском происхождении Ольги, неважно латгальском или кривичском. (В конце концов непросто сказать, кем кривичи, в том числе так называемые псковские кривичи, были в IX веке больше, славянами или балтами.) Интрига сопоставления Ольги с Латыгоркой не в этом, а в том, что в былинах отцом Сокольника оказывается не кто иной, как сам Илья Муромец. Далее Горюнков, полагая Святогора прототипом Игоря, обращает внимание на тот факт, что былинная супруга Святогора изменяет ему с тем же Ильёй. И вроде бы всё ладится: Латыгорка ― неверная жена Святогора, Илья Муромец ― её любовник, а Сокольник ― плод короткой богатырской любви. Просто и понятно.

В эту канву неплохо вплетается предначертанность брака Игоря и Ольги в некоторых наших летописях. Былинному Святогору судьбой предназначена невеста, женитьбы на которой богатырь любой ценой, включая попытку убийства суженой, тщетно пытается избежать. Похожим образом юный княжич Игорь случайно встречает будущую супругу, но женятся они много-много лет спустя (из-за чего Ольга вынуждена рожать в пенсионном возрасте!). ПВЛ к тому же между строк создаёт впечатление, что Игорь надевает на себя узы Гименея не по доброй воле, а по указке Вещего Олега.

Но, хотя параллели между былинным Святогором и летописным Игорем способны что-то как-то прояснить, вопросы всё же остаются. Во-первых, как ни верти, в былинах жизненные пути Латыгорки и Святогора не пересекаются. Латыгорка, поленица и царица, ни в одной былине не предстаёт женой Святогора, а жена Святогора, в свою очередь, ― царицей или богатыркой. Скорее наоборот, ведь Святогор постоянно возит свою склонную к изменам, но миниатюрную жёнушку с собой в ларце. А поленица Латыгорка на равных борется с самим Ильёй Муромцем и, как можно понять из былин, в конце концов капитулирует, признав не столько богатырскую, сколько мужскую силу супротивника. Во-вторых, в былинах Илья Муромец ненароком губит своего внебрачного сына Сокольника, иногда под его горячую руку попадается и его бывшая возлюбленная Латыгорка, но иногда та принимает смерть от сыновней руки. Поэтому, исходя из былинных сюжетов, разобраться в сложных семейных отношениях Святогора, Латыгорки и Сокольника, то есть предположительно Игоря, Ольги и Святослава, без Ильи Муромца не представляется возможным.

Поисками изначального прототипа первейшего из русских богатырей занимались многие исследователи фольклора. В отличие от богатыря «номер два» киевского былинного цикла ― Добрыни Никитича, ― чей исходный прототип, что называется, лежал на поверхности и давно идентифицирован, с Ильёй Муромцем дело не заладилось. Какого-либо общепринятого решения проблемы нет и поныне. Однако результаты двух исследований, Н. Филина [42] и С. Горюнкова [43], возможно дают нам шанс немного продвинуться в решении богатырской загадки.

Исследуя самые ранние источники, имеющие отношение к Илье Муромцу, Н. Филин причисляет к ним германский эпос XIII века [44]: «Имя Ильи-Илиаса из Руси встречается в южно-немецкой поэме ломбардского цикла “Ортнит”, записанной в первой половине XIII в. и северогерманской саге о Тидреке (Дитрихе) Бернском, записанной в Норвегии в середине XIII в.».

В поэме «Ортнит» Илиас из Руси ― дядя и наставник короля Ортнита, правителя Гарды в Ломбардии. Здесь сразу привлекает внимание название государства ― Гарда. Хотя действие поэмы происходит там, где та была сочинена, в Ломбардии, хочется думать, что оно имеет прямое отношение к какой-то гарде (полюдью), то есть части древней Руси. К имени её правителя Ортнита мы ещё вернёмся, а пока сосредоточим внимание на имени его дяди и наставника. М. Халанский производил имя «Илиас», которое также встречается в вариантах «Илигас» и «Элигаст», от древнерусского имени «Олег» или скандинавского Helgi. Таким образом, по линии Илигас-Элигаст имеются завязки, с одной стороны, с Ильёй Муромцем, а с другой, с неким русским ольгом (helgi), который, однако, в поэме не правитель Гарды, коим он должен был бы быть, а его дядя и наставник ― роль, близкая роли Вещего Олега ПВЛ по отношению к Игорю. Однако ввиду мифичности летописного Олега и отсутствия реальных сведений о молодых годах Игоря, есть все основания предположить, что история их взаимоотношений в ПВЛ ― это отражение с переносом в прошлое действительных отношений Владимира Крестителя с его «дядькой» и дядей по материнской линии Добрыней.

Из-за таких хитросплетений возникает некоторая путаница между, во-первых, правителем-ольгом и его «дядькой», и, во-вторых, прототипами Ильи Муромца и Добрыни Никитича. Впрочем, ничего страшного в этом нет. Как замечает Филин, исследователи германской поэмы сходятся во мнении, что «предания об Илиасе Русском попали в немецкий эпос из русских эпических песен». При заимствовании чужого фольклора вполне возможно некоторое смещение и смешение функций его героев, но, тем не менее, факт смешения ролей Ильи Муромца и Добрыни Никитича мы для себя возьмём на заметку. Также необходимо отметить неожиданную и важную для нас наводку германского эпоса на связь русских ольгов с Крымом: «в основе преданий об Илиасе Русском лежали древнерусские предания о походах русов в Тавриду (Крым)».

В другом сюжете, скандинавской саге о Тидреке Бернском, Илиас уже не дядя, а сын русского князя Гертнита от наложницы. Отметим, что тут уже речь идет не о правителе гарды (хотя, возможно, «гарда» еще оставила свой след в изменении первого компонента имени правителя «Орт-» на «Герт-»), а конкретно русском князе. В саге статус Илиаса как незаконнорождённого княжеского сына тот же, что у Владимира Крестителя в ПВЛ. Но и тут не обходится без путаницы: в саге у Гертнита имеется другой сын как раз по имени Вальдемар, однако он, в отличие от Владимира ПВЛ, не бастард, а вовсе даже законный наследник. В качестве такового Вальдемар получает в наследство от отца Русь и Польшу, а Илье достается… Греция. По ходу действия саги предводитель гуннов Аттила в союзе с Тидреком завоёвывает Русь и отдаёт её в управление Илье. Сюжет, конечно, выдуман ― все его главные действующие лица жили в разных столетиях и потому в жизни никогда не встречались. Если в саге есть хоть какая-то историческая подоснова, а под «Грецией» понимать все тот же Крым, то, вроде, получается, что владевший этой «Грецией» (Крымом?) Илиас (ольг?) в конце концов получает «в подарок» от какого-то иноземного завоевателя в своё владение всю Русь. В качестве одной из возможных интерпретаций сюжета саги можно предложить, например, такое развитие событий: некому владевшему крымской гардой русскому ольгу удаётся распространить свою власть на то, что впоследствии станет Киевской Русью.

Сам факт упоминания Ильи в германском эпосе интересен, но мало помогает нам в разрешении проблем треугольника «Святогор ― Латыгорка ― Илья Муромец» отечественных былин. Чуть дальше позволяют продвинуться более поздние документы.

Согласно А. Кузьмину, «“Хроника всего света” Мартина Бельского и Хронограф Западнорусской редакции… сообщают о Моравской империи, включавшей в IX в. земли русского государства: “Святоплуг, моравский король ... в то время держал русские земли”» а «чешская хроника Пулкавы конца XIV в. включает в состав Моравии времен Святополка “Полонию и Русию”». Что стоит за этими сведениями? Какие-то самые западные земли будущей Киевской Руси могли непосредственно входить в Великоморавское государство (в западноевропейской исторической традиции Великая Моравия считается империей), а какие-то не самые западные ― находиться под его государственным патронатом и духовно-культурным влиянием. Когда Великая Моравия приказала долго жить, эти её отдалённые окраины и находившиеся под патронатом соседние области как эстафету переняли традиции государственности у своего бывшего патрона и образовали собственные государства: Чехию, Польшу, Хорватию, Словению ― все христианские и все со славянским языком Кирилла и Мефодия в качестве государственного.

Названные вновь образовавшиеся славянские государства окружили бывшую «метрополию» ― Великую Моравию ― с трёх сторон: запада, севера и юга. Но вряд ли восток был чем-то хуже. Наоборот. Давняя схожесть материальной культуры, нашедшая археологическое выражение в типологически единой пражско-корчакской культуре, наверняка сопровождалось существенной общностью духовной культуры славянского населения восточной Европы от Влтавы до Днепра. Эта общность, имевшая прочную основу в едином старославянском языке, который к тому времени получил в Великой Моравии собственную письменность и превратился в древнецерковнославянский язык, неизбежно должна была провоцировать уподобление в государственном развитии, создание новых государственных образований по великоморавскому образцу. В конечном счёте, восток тоже не остался в стороне, там наследницей моравской государственности стала Киевская Русь. Но более чем полувековой зазор между гибелью Великой Моравии в самом начале X века и возникновением Киевской Руси в последней его трети предполагает некого посредника, некое промежуточное в пространственном и временном отношениях государственное образование между ними. Таковым могло быть… нет, должно было стать некое Древлянское или Волынско-Древлянское государство X века.

К этому же приходит Н. Филин, завершивший свой поиск исторического прототипа Ильи Муромца (Моровца, Моровлина, Моровлянина в ранних версиях былин) следующим выводом: «Таким образом, лексическое значение всех вариантов имени Ильи Муромца, отсутствие упоминаний о нем в великорусских областях до XVII в., древность южнорусских преданий об Илье и их географическая ориентация на Моравию и Краков, говорит о том, что легенды об Илье зародились в Киеве и изначально связывали происхождение этого героя с Моравией, то есть городом Моровом русских летописей и былин». Таким образом, у Филина прототип Ильи Муромца оказался изначально связанным с Великой Моравией, а носителем этой связи выступил некий князь Олег Моравский.

Упоминание этого князя Н. Филин нашёл в сообщении чешского историка XVII века Т. Пешины о том, что, когда в 939 году «Моравия отпала от Чехии после убийства князем Болеславом своего брата правителя Чехии князя Вацлава, прибывший из Руси князь Олег [в оригинале nomine Olgo – «по имени Олег» (или, быть может, более правильно «именуемый ольгом»?) – В.Е.] в 940 году был провозглашен королем Моравии». Однако через девять лет Олег Моравский был изгнан венграми, а потом, по одной из версий, после долгих скитаний в 967 году вернулся на Русь. Что ж, допустим, прибыл; допустим, вернулся. Вопрос только в том, из какой Руси он мог прибыть в Моравию в 940 году и на какую Русь мог вернуться через четверть века?

В 940 году Киевской Руси, как она представлена в ПВЛ, ещё нет, нет ещё и города Киева в качестве её столицы. Но практически в это самое время происходят важные события в Крымской Руси. Ольг Игорь терпит свои сокрушительные поражения сначала от хазар, а потом греков и вынужден уйти из Крыма в поисках для себя новой гарды. Почему не предположить, что он ушёл в Моравию? Вполне возможно, если чуть-чуть, всего на год-другой, скорректировать даты Пешины. Если же этим датировкам верить, то в Моравию ушёл какой-то другой ольг руси, несогласный с политикой Игоря, посчитавший полученный от хазар урок достаточным и отказавшийся участвовать в следующей авантюре ― нападении на Византию. Таким русским ольгом мог быть, например, один из братьев Игоря. Или другой родственник из не упомянутых в договоре 945 года. Или вообще любой другой ольг руси. Возможно он пришёл в Моравию с небольшой дружиной, но, как можно понять со слов Пешины, отнюдь не прихватив с собой подобно Рюрику «всю русь».

Если такое предположение справедливо, то оно должно было иметь очень важное следствие: именно там, в Великой Моравии, и тогда, то есть в 40‑х годах X века, в славянском окружении и при государственном славянском языке начался процесс славянизации руси, а сама идея суверенной государственности надолго увязалась для руси с Моравией и Дунаем. Эта идея нашла отражение в народной памяти и ПВЛ представлением о Дунае как славянской прародине, её же можно увидеть в словах Святослава: «хочу жить в Переяславце на Дунае ― ибо там середина земли моей». Результат славянизации руси всего через одно десятилетие после появления первого русского ольга в Моравии, демонстрирует нам Константин Багрянородный в своём труде «Об управлении империей» равноправностью русских и славянских названий днепровских порогов.

С другой стороны, к русской истории хорошо привязывается само окончание правления Олега в Моравии ― 949 год согласно Пешине. Где-то в конце 40‑х годов X века появляется страна Киова / Киоава в полюдье Славинии, как они названы Багрянородным всё в том же его опусе «Об управлении империей». Из административного центра этой Киовы, крепости Самват, некие архонты Руси каждую осень отправлялись в «кружение» по окрестным землям для сбора дани, которую следующим летом везли в Константинополь. В числе окрестных племен, охваченных «кружением», первыми  названы древляне [45]. В итоге так и напрашивается предположение, что изгнанный венграми в конце 40‑х годов из Моравии Олег Моравский ушёл на восток, на дальнюю лесную окраину его былой державы. Может быть центром его новой страны стала Древлянская земля ПВЛ, а новой резиденцией ― Искоростень или Овруч? Между тем, возможно, и эту землю Олегу Моравскому пришлось отвоёвывать, если её уже успел прибрать к рукам старший конкурент.

В пользу такого развития событий косвенно говорит свидетельство археолога С. Ширинского [46], обобщившего результаты исследований языческих погребений IX–X веков в Среднем Поднепровье. Согласно Ширинскому, среди основной массы погребений, совершенных по обряду трупосожжения, появляются захоронения-трупоположения с удивительным смешением христианских и языческих обрядов. Долгое время эти могилы считались норманнскими, однако С. Ширинский пришёл к выводу, что они полностью соответствуют захоронениям конца IX и начала X веков в Великой Моравии. Если вывод Ширинского верен, то мы имеем объективное свидетельство переселения христиан Моравии в Среднее Поднепровье.

Другому ольгу руси ― изгнанному хазарами и византийцами из Крыма Игорю ― ничего не осталось кроме как попытаться, ибо ничего другого он делать не умел, в лучших традициях викингов захватить какое-нибудь другое ослабленное в данный момент государство. Вот тут-то он и мог положить глаз на Древлянское княжество. Столкновение со строптивым оппонентом (и, очень может быть, даже близким родственником) Олегом Моравским, стало последней авантюрой Игоря. И, как всегда, неудачной. Даже роковой.

ПВЛ во время описанных Т. Пешиной событий не ведает никаких Олегов. Вещий Олег давно наступил на свою змею и упокоился сразу в нескольких могилах, а других Олегов ПВЛ еще не народила. На момент изгнания Олега из Моравии ПВЛ вообще не зафиксировала никаких событий: годы с 949 по 954 в ней пустые. Но цена датам в ПВЛ хорошо известна. Зато… через пару десятков лет, как раз тогда, когда западнославянские хроники возвращают Олега Моравского на Русь, ПВЛ нам подсовывает весьма подходящую кандидатуру ― Олега Древлянского. Олег Моравский «возвращается на Русь» в 967 году, а Олег Моравский впервые упоминается в ПВЛ под 968 годом. В 970 году он якобы становится древлянским князем.

На первый взгляд может показаться, что ничего подходящего нет в этой незначительной эпизодической фигуре погибшего в юности древлянского князя. Однако, внимание, речь как-никак идет о русском ольге, возможно самом первом, если не считать мифического Вещего Олега, и к тому же древлянском князе. Последнее важно, так как нельзя сбрасывать со счетов теперь общепризнанный факт, что ПВЛ сознательно замалчивает и затушёвывает все связанное с Древлянским государством и его правителями до их подчинения Киеву. Летописные замалчивания касаются не только Олега Древлянского, но и другого древлянского персонажа ПВЛ ― князя Мала, последнего, по версии ПВЛ, представителя местной древлянской династии, которого С. Горюнков как раз считает изначальным прототипом Ильи Муромца и, следовательно, одним из углов богатырского треугольника «Святогор ― Латыгорка ― Илья Муромец».

Богатырский треугольник

Ах, люди слишком ветрены,
они страстей невольники,
не только в геометрии
случались треугольники.

<…>

В глубокой древности

на почве ревности
дома крушили,

людей душили.
И в современности

у нас, однако,
на почве ревности

бывало всяко.

 «Любовный треугольник», слова Ю. Энтина.
(Песня из к/ф «Бедная Маша»)

Гипотеза С. Горюнкова о князе Мале как прототипе Ильи Муромца опирается на отождествление Д. Прозоровским двух персонажей ПВЛ: древлянского князя Мала и безвестного Малко Любечанина, отца Добрыни и Малуши. По Прозоровскому, Ольга после захвата Искоростеня сослала Мала пленником в Любеч с поражением во всех правах, вследствие чего ПВЛ именует его в дальнейшем с оттенком уничижительности Малко Любечанином, а его детей сделала своими рабами: Добрыню чем-то вроде конюха, а Малушу чем-то вроде ключницы [47]. Версия Прозоровского безоговорочно принята не только Горюнковым, но и многими другими историками. На сегодняшний день она, пожалуй, считается едва ли не непреложным фактом. И как-то никого не смущает, что во время «древлянской войны» и предполагаемой ссылки пленного Мала, то есть в конце первой половины X века, города Любеча вообще не существовало! По крайней мере, точно не существовало крепости или замка, которые могли бы использоваться в качестве надёжной тюрьмы для лишенного власти, но высокородного и потому чрезвычайно опасного для Ольги пленника.

Древний Любеч копал-раскапывал не кто-нибудь, а самолично академик Б. Рыбаков, пристрастие которого к «полянским древностям» и приверженность идее автохтонной государственности приднепровских славян хорошо известны. Так что если сам Рыбаков не нашел в любечской земле ничего «городского» старше XI века, то этому нельзя не верить. Кстати, первое действительно летописное, достойное доверия упоминание Любеча в ПВЛ связано со съездом князей 1097 года, что вполне согласуется с археологическими находками Б. Рыбакова в любечской земле. Так что Любеч можно смело исключить из гипотетических мест заключения Мала, если таковое заключение вообще имело место.

Теоретически Любечу есть альтернатива ― городок Любечанинов на Черниговщине, ныне село на окраине города Остёр Козелецкого района. Любечанинов даже ближе к Киеву, чем Любеч, до него всего километров шестьдесят по прямой, но никто не знает, когда возник этот городок и когда получил своё название. Б. Рыбакова он как-то не заинтересовал, другие археологи тоже не посчитали нужным поковыряться в его чернозёме, а историки ― в его прошлом. Судя по названию, представляется наиболее вероятным, что город назван по его основателю, какому-то любечанину, но тогда Любечанинов заведомо моложе Любеча.

Итак, если мы поверим Б. Рыбакову, а при данных обстоятельствах не видно причин ему не поверить, то никакого Любеча во время правления Ольги ещё не было, соответственно не было и никаких любечан. А уж коли чему-то не верить, так это тому, что Ольга, захватив в Искоростене своего непримиримого врага, убийцу её мужа, оставила Мала в живых. Не те были времена, не те нравы, не та княгиня. Даже в более чем лояльной к ней ПВЛ кровожадная, пылающая жаждой мести Ольга дотла выжгла Искоростень, а перед этим методично раз за разом казнила лютыми казнями несколько делегаций ни в чём не повинных послов-сватов Мала. И возможно ли, чтобы после всего этого она пощадила самогó незадачливого жениха, личного обидчика и грозного политического конкурента? Нет, в русле событий, как их преподносит ПВЛ, такое абсолютно исключено!

Но нечто подобное становится возможным, если всё, что написано в ПВЛ о кровавом противостоянии Ольги и Мала признать очередным враньём. Выдумками. Фольклором. Ещё одним красиво выстроенным «кравеведом-киевлянином» сюжетцем с приписанными главной героине «казнями египетскими». Мал не мог остаться в живых по сюжету ПВЛ и не мог стать любечанином по результатам раскопок в Любече. Зато он мог не только сохранить жизнь, но и благоденствовать при Ольге в качестве Малка-Любчанина, то есть её любовника. Не на такое ли положение дел намекает ПВЛ «сватовством» Мала к Ольге? Разумеется, в таком случае «Малко» оказывается не уничижительной, как считал Прозоровский, а наоборот уменьшительно-ласкательной формой его имени.

Этот на первый взгляд кажущийся чуть ли не кощунственным мотив любовной связи между Ольгой и Малом на самом деле оборачивается чрезвычайно плодотворной, в прямом и переносном смысле, и многообещающей идеей. Мал в качестве любовника Ольги разом решает удивительно много проблем. И, что самое неожиданное, этот, казалось бы, вычурный сюжетец на самом деле известен в наших былинах: жена Святогора изменяет-таки мужу с Ильёй Муромцем! Как мы помним, С. Горюнков вполне обоснованно предлагает в прототипы былинных Святогора и Ильи Муромца реальных персонажей ПВЛ, соответственно Игоря Старого и Мала Древлянского. Можно осторожно добавить в прототипы Ильи Муромца также сына Мала Добрыню, о чём мы ещё будем конкретнее говорить ниже, и такая добавка здесь ничему не противоречит. По здравому размышлению, Ольга могла быть любовницей и Мала, и его сына Добрыни, в какой-то момент предпочтя стареющему любовнику молодого.

Версия гибели Игоря в ПВЛ не лезет ни в какие ворота. Решив содрать с древлян ещё одну «сверхплановую» дань, перед побором «великий киевский князь» отпускает свою дружину домой. Даже такой патологический бездарь, каким показан в ПВЛ Игорь, сообразил бы, что нельзя отправляться на подобное мероприятие без серьёзной военной поддержки. Если бы не сообразил сам, то подручные не преминули бы надоумить. Нет, версия ПВЛ совершенно нереальна. А вот если у его жены был любовник… В былине Илья Муромец, став любовником жены Святогора, заточил того в волшебный гроб. В реальной жизни Мал вполне мог заточить в гроб Игоря, целиком или в виде двух половин, если предварительно разорвал мужа любовницы надвое парой берёз. Наверняка к этому приложила руку и сама нелюбимая жёнушка Игоря-Святогора, чтобы освободиться от бездарного постылого мужа и вырваться на волю из хрустального ларца, в котором держал взаперти свою неверную супругу Святогор.

Д. Прозоровскому понадобились весьма сложные чересчур искусственные построения, чтобы объяснить, каким образом могли в кровавой мясорубке, устроенной в Искоростене Ольгой, не только спастись, но и сделать головокружительную карьеру сам экс-древлянский князь и его дети, а внук Владимир, будучи якобы младшим, да к тому же незаконнорождённым сыном Святослава, в нарушение всех субординаций стать великим киевским князем, то есть каганом Всея Руси. Но если Мал был любовником Ольги, то всё объясняется естественным образом без каких-либо искусственных построений. Дети Мала, даже если они не были детьми Ольги от него, стали её «милостниками» в качестве приёмных детей, а внук, сын милостницы Малуши, под покровительством всесильной бабки занял великокняжеский трон в обход других законных претендентов.

Мы уже говорили о том, что имеются веские основания считать Святослава неродным сыном Ольги. Действительно, если по каким-то причинам Ольга была насильно навязана Игорю (в былине Святогор тщетно пытается избежать женитьбы на суженой, в ПВЛ Игорю жену выбирает Вещий Олег), то следует ожидать, что своих детей, сколько бы их ни было, так как кроме Святослава и некого гипотетического Глеба, мы о них ничего не знаем, Игорь прижил не с нелюбимой «старшей» женой, а с другими, любимыми «младшими» жёнами. Но нелюбимой и третируемой мужем Ольге удалось взять над соперницами реванш благодаря формальному старшинству в иерархии или, что более вероятно, адюльтеру с древлянским князем. Возможно, реванш предполагал устранение не только постылого мужа, но и его претендующего на наследство потомства. Так что не стόит удивляться ни характеру отношений между Ольгой и её пасынком, ни неожиданной на первый взгляд направленности третьей мести Святослава.

Итак, С. Горюнков полагает исходным прототипом Ильи древлянского князя Мала, отождествляя его с Малко Любечанином ПВЛ. Далее он, следуя генеалогии ПВЛ, признаёт князя Мала отцом Добрыни, а Добрыню ― княжичем по праву рождения. Но, сделав эти предположения, благоразумно останавливается, бросает новоявленного древлянского княжича и в дальнейшем исследовании сосредотачивается исключительно на его отце Мале. А между тем, продолжение по линии Добрыни прямо-таки напрашивается: ведь Добрыня ПВЛ ― общепризнанный прототип другого былинного богатыря, героя номер два киевского цикла Добрыни Никитича. Получается, версия Горюнкова впрямую предполагает прототипа Ильи Муромца отцом прототипа Добрыни Никитича?!

Да пóлно! При всем богатстве былинного материала об обоих богатырях в нём нет и намёка на какие бы то ни было родственные отношения Ильи и Добрыни. Кроме того, представляется невероятным, чтобы местный древлянский князёк, обладателем каких бы великих достоинств он ни был сам по себе, даже став любовником ольги-каганессы, смог подняться до «общегосударственного» уровня и претендовать на роль прототипа главного богатыря Руси. Вот его сын, если всё-таки признать Добрыню сыном Мала, сумевший выйти на этот самый «общегосударственный» уровень главного распорядителя и управляющего всей Киевской Руси при своём племяннике Владимире Крестителе, мог стать таким прототипом. Собственно, он им и стал. Но мы сейчас говорим не о Добрыне Никитиче, а об Илье Муромце и потому вынуждены ответить на несколько неожиданный вопрос: мог ли Добрыня ПВЛ стать прототипом сразу обоих главных богатырей киевского цикла былин?

Ни одна былина не считает Илью Муромца отцом Добрыни Никитича, но ни одна былина также не считает Илью и Добрыню одним и тем же лицом. Это вообще выглядит бессмыслицей. Но лишь на первый взгляд. Если бы Илья и Добрыня в своих первичных прототипах были отцом и сыном, то, думается, былины обязательно сохранили и в каком-то виде донесли бы до нас этот факт. А вот в том, что Добрыня ПВЛ мог стать прототипом обоих главных былинных богатырей, нет ничего невозможного. Просто один и тот же герой выступает в былинах под разными именами, причём одно из них, Добрыня, ― данное при рождении языческое, а другое, Илья, ― крестильное христианское. И как раз в этом случае между двумя ипостасями одной и той же личности нет и не может быть никакой явно выраженной родственной связи, тем более отцовско-сыновней.

Начальная дифференциация былинных образов Добрыни и Ильи должна была произойти по возрасту героя ко времени действия: Добрыня моложе, горячее, эта «языческая» ипостась его прототипа в целом индифферентна к вопросам веры; Илья старше, мудрее, он «старóй казак», христианин [48] и глубоко верующий человек. В дальнейшем у каждой ипостаси героя выкристаллизовалась своя собственная «биография», очертился свой круг соотнесенных подвигов, что окончательно разделило двух былинных богатырей. В конце концов в некоторых поздних былинах оба одновременно оказываются действующими лицами, например, в рязанской по происхождению и уже потому относительно поздней былине «Поединок Ильи Муромца и Добрыни Никитича», но по-прежнему каждый в своём амплуа, которые в былинах не пересекаются.

В объемном и очень эмоциональном исследовании прототипа Добрыни Никитича А. Членов [49] тоже опирается на упомянутое отождествление Прозоровского и полагает Добрыню сыном древлянского князя Мала. У Членова Добрыня Малович, дядя Владимира Крестителя, совершает поистине богатырские подвиги и вносит в становление Киевской Руси неоценимый личный вклад, масштаб и значение которых трудно преувеличить (хотя самому Членову это, похоже, блестяще удалось). Размах деятельности Добрыни так велик, что практически всё, приписываемое С. Горюнковым князю Малу, можно с лихвой отнести на счёт его сына. Иногда, как мы увидим в дальнейшем (и как уже видели в прошлом, предполагая обоих, отца и сына, любовниками Ольги), даже с бóльшим основанием. Если читать параллельно Горюнкова и Членова, то образы главных героев двух повествований начинают как-то неразличимо сливаться воедино. Поэтому ничего удивительного нет в том, что в изначальном образе главного богатыря киевского былинного цикла Ильи Муромца могли точно так же тесно слиться отец и сын, древлянские князь и княжич, особенно если вслед за Членовым видеть в сыне Добрыне продолжателя дела Мала после гибели отца, причём не только в ольгиной постели [50].

Общепризнано, что столь популярные и колоритные былинные герои, как Илья Муромец, предания о которых формировались веками, имели не один и не два прототипа. Так что нет ничего невозможного в том, что в истоках былинного образа Ильи Муромца лежат две тесно связанные исторические личности, древлянский князь и его сын, и что последний, помимо того, послужил изначальным прототипом Добрыни Никитича. Не зря, выходит, мы в своё время взяли на заметку факт смешения ролей Ильи Муромца и Добрыни Никитича в древнегерманской поэме «Ортнит»! Более того, самые глубокие корни образа Ильи Муромца могут врастать в ещё более древнюю старину через Олега Моравского и ольга Игоря, он же былинный Святогор, невольно оставивший перед смертью Илье не только свою супругу, но и свою богатырскую силу как символ власти над Русью.

В свете своих интересных предположений развивает С. Горюнков взаимоотношения особ княжеских семейств Игоря и Мала. Не в пример упрощенной версии ПВЛ, у Горюнкова эти отношения оказываются куда как сложнее, многограннее и могут послужить неплохой канвой средневекового романа. Вкратце, в его интерпретации древлянский князь Мал, он же Малко Любечанин ПВЛ, не только остался в живых «узником Любеча», но и в какой-то момент нежданно-негаданно оказался на свободе, причём не просто вольным человеком, а черниговским воеводой Претичем, заключил сепаратное соглашение с печенегами, захватил в Киеве в заложники княгиню Ольгу с тремя внуками, затем, шантажируя заложниками Святослава, заставил того отказаться от прав на киевский трон в пользу сыновей и уйти в Болгарию, навсегда покинув Русь.

Ещё более масштабную картину титанической битвы варяжского и древлянского княжеских домов за Киев и Киевскую Русь рисует А. Членов. В этой битве сообразно её титаническому уровню Добрыня Малович ― созидающее славянское начало в противовес разрушительному варяжскому в лице Игоря Рюриковича ― выступает прямо-таки в роли демиурга. Поспевая и здесь и там, он возводит своего племянника Владимира сначала на новгородский, а затем киевский престол; за одну пятилетку, с 980 по 985 год, проводит в Киеве широкомасштабный эксперимент по последовательной смене трех (!) государственных языческих религий, а три года спустя крестит Русь в веру православную, причем не в византийской, а в некой «чешской» её интерпретации; добывает для венценосного племянника соответствующую его новому статусу византийскую жену заодно с Корсунем; создает прецедент Лиги Наций, заключив мирные договоры со всеми соседями Киевской Руси ― Швецией [51], Чехией и Волжской Булгарией; строит против печенегов пять поясов укреплённых городов на южных рубежах государства, основывает славную династию новгородских посадников и… нет, сдаюсь, всего не перечислить. Да и что говорить? Богатырь Добрынюшка! Ещё бы, пять поясов обороны по рубежам Русской земли ― это вам не хухры-мухры! Правда, археологи утверждают, что эти пояса обороны, так называемые «змиевы валы», строились веками, начиная со II века до нашей эры. Но это проблемы строителей этих валов. Или археологов. Или кого угодно, но не Членова. У того никаких проблем, и всемогущий Добрыня [52] творит чудеса подстать самому богу.

Фантазии Горюнкова и Членова увлекают. Но всё же попробуем им не поддаться и посмотреть на взаимоотношения двух якобы противоборствующих кланов, Мала и Игоря, более трезвым взглядом.

Готское наваждение

Мне осталась от тебя чёрная отметка,

мне осталась от тебя только горстка пепла.

А. Ткаченко. «Наваждение»

Возвращаясь к любовному треугольнику «Игорь ― Ольга ― Илья Муромец», нельзя оставить без внимания частный, но важный для понимания событий того времени и отношений в рамках этого треугольника вопрос: как всё-таки закончил свой жизненный путь неудачливый ольг Игорь? Кто положил конец его земным мытарствам: древляне во главе с князем Малом, как утверждает ПВЛ, некие германцы, как полагал Лев Диакон, или его собственная благоверная, как прямо следует из древлянских преданий и косвенно из череды «мстей» Святослава?

Интересный компромисс, объединяющий по крайней мере древлян с германцами, вслед за А. Никитиным развил всё тот же С. Горюнков. Он связал древлянскую княжескую династию, последним представителем которой признавал князя Мала, с Амалами ― правителями гóтов грейтунгов IV века (впоследствии остготов) в изложении Иордана [53]. Перечень аргументов Горюнкова начинается с созвучности личного имени древлянского князя готскому династическому имени: Мал ― Амал. Далее вовлекается имя дочери Мала, которую ПВЛ, представляя как ключницу Ольги, уничижительно зовёт Малушей, но однажды всё же проговаривается и в кратком сообщении об её кончине называет полным германским именем «Малфрида». В версии Горюнкова древняя древлянская династия, происходящая из готских Амалов, сохранила свое династическое имя в усечённом компоненте «Мал», который входил во все княжеские имена древлянских владык. В частности, полное имя князя Мала якобы было Малфред, его же унаследовала его дочь в «женском» варианте Малфрида, а «Мал» и «Малуша» ПВЛ ― это упрощения соответственно для Малфреда и Малфриды, причем со свойственной ПВЛ уничижительностью в отношении всех членов древлянской династии, да и вообще всего древлянского.

Тому, что полное имя Мала было Малфред и этот Малфред стал исходным прототипом Ильи Муромца, Горюнков находит интересное косвенное, но зато комплексное подтверждение: «Два почти идентичных перечня русских богатырей в “Ядре российской истории” А. Хилкова и “Книге степенной царского родословия” различаются только тем, что у Хилкова вместо Малфреда Сильного вписан Илья Муромец». То есть, единственное расхождение в двух списках богатырей, в остальном идентичных, Горюнков разумно считает доказательством тождества разнящихся элементов этих списков: Малфреда Сильного и Ильи Муромца. При этом, исходя из того, что Малфред Сильный причислен к свите Владимира Крестителя, Горюнков идентифицирует его как князя Мала, хотя, на мой взгляд, логичнее было бы отождествить приближённого Владимира не с Малом, а с Добрыней. Но это на самом деле не столь важно, если, как мы условились, считать исходными прототипами Ильи Муромца как древлянского князя, так и его сына.

Пока что гипотезы С. Горюнкова выглядят приемлемыми. Некоторое сомнение вызывает возможность того, что готское династическое имя Амалов могло сохраниться в течение пяти с лишним веков в славянской среде. В итальянских остготских королевствах оно угасло уже в VI веке. Зато именно эта династия дала Теодориха Великого, он же Тидрек Бернский в упомянутой ранее саге, что через её героя Илиаса ещё теснее привязывает Амалов к Малу как Илье Муромцу. С другой стороны, как мы помним, норманны Нормандии тоже веками сохраняли свои личные германские имена, всего лишь адаптируя их к обиходному старофранцузскому произношению. А имена ПВЛ «Мал» и «Малуша» выглядят аналогичными адаптациями «Малфреда» и «Малфриды» в славянской языковой среде.

Имеется еще одна слегка смущающая неувязочка в гипотезе С. Горюнкова. Согласно Иордану, Амалы ― династия правителей у грейтунгов (остготов), а древлян исторически, географически и этимологически соотносят с тервингами (вестготами), царствующей династией у которых были Балты. Но разделение царствующих домов грейтунгов и тервингов у Иордана на самом деле может оказаться весьма условным. Знал ли это сам Иордан или нет, но по-готски амал и балт ― практически синонимы, то и другое означает «храбрый, смелый, неустрашимый, отважный, мужественный» [54].

Несмотря на отдельные шероховатости в гипотезе Горюнкова, она настолько привлекательна и так много чего проясняет из сокрытого авторами ПВЛ, что невольно хочется привести в её поддержку и для уточнения отдельных деталей несколько дополнительных соображений, видимо ускользнувших от Горюнкова.

Имя «Мал» на первый взгляд выглядит как славянское, но на самом деле трудно себе представить это имя в качестве княжеского. Даже если его рассматривать как сокращение от Малфреда, оно всё равно режет славянское ухо в отношении властителя государства, да к тому же прототипа величайшего из богатырей! Даже если Мал был невысокого роста (прототип Ильи Муромца-то?!), не пристало князя величать Малом [55]. Но имя «Мал» совершенно по-иному воспринимается в германской языковой среде. Так, С. Цветков обращает внимание на то, что Mal по-немецки означает «пятно, рубец, родинка», и превращает имя Мала в прозвище, что-то вроде «Меченый». Тоже не слишком ласкающее слух, но допустимое прозвище для князя. Однако всё-таки немцы тут ни при чём. А вот готы как раз весьма уместны, тем более что по-готски мал означает… «сильный»! Не оттого ли в «Книге степенной царского родословия» появляется не просто Малфред, а именно Малфред Сильный ― с эпитетом, представляющим собой тавтологическую кальку с готского Мал?!

Но, очевидно, источник этой кальки, само княжеское имя «Мал», чтобы оно не резало ухо подданных, предполагает для этих подданных не славянскую, а готскую языковую среду, то есть готоязычие древлян. На готскую языковую среду у древлян намекает и имя сына Мала по гипотезе Прозоровского «Добрыня» ― простая славянская калька готского Гуда, которое может пониматься и как «гот», и как «хороший, добрый». Разумеется, необходимость готской языковой среды заставляет усомниться в полной ославянености к середине X века древлян ― прямых, кстати говоря, географических наследников готской черняховской археологической культуры ― и, возможно, объясняет, почему у Льва Диакона князя Игоря казнят «германцы».

Между прочим, с полным основанием готоязычие «древлян» можно принять, если под «древлянами» ПВЛ понимать не некое якобы славянское племя на правобережье Днепра, а крымских гóтов, на возможность чего первым указал А. Никитин. В славянском переводе хроники Амартола, обильно процитированном в ПВЛ, некий народ «дерви» помещён между Босфором [56], меотами и сарматами, то есть как раз в ареале расселения крымских гóтов. На основании этого Никитин делает вывод: «Так получается, что единственным реальным зерном во всей этой истории, столь ярко и впечатляюще отразившейся в ПВЛ, стало убийство Игоря “германцами”, только не на “Древлянской земле” правобережья Днепра выше Киева, а, скорее всего, там, где они обитали, т.е. в Крыму». По-прежнему следуя за Никитиным, С. Цветков полагает, что речь может идти о крымских готах, имея в виду готов-тервингов, которых сочинители ПВЛ, отталкиваясь от Амартола, приняли за древлян. Такое отождествление не только полностью решает языковую проблему, но и существенно упрощает задачу Игоря по сбору древлянской дани. При таком раскладе ему отпадает нужда ходить со своей крымской базы за тридевять земель в далёкие заднепровские леса и болота, и он вполне мог ограничить свою чрезмерную активность по сбору сверхплановых даней крымскими соседями. Разумеется, эта версия никак не противоречит утверждению Льва Диакона, что Игоря разорвали берёзами германцы. Есть здесь, правда, одна загвоздочка: готы в Крыму жили, но это были не тервинги, а ветвь грейтунгов, конкретно в Крыму часто называемых тетракситами. И уж подавно никто теперь не знает, что подразумевал под своими «дервами» Амартол!

Для тех, кто еще не готóв принять князя Мала как Малфреда Сильного и последнего представителя «готской» древлянской династии, а также, в этом его новом качестве, как одного из начальных прототипов Ильи Муромца, у С. Горюнкова имеется ещё одно подтверждение его гипотезе: «Если имя “Мал” (“Малко”) — уменьшительное производное от полного имени “Малфред”, которое искажается с целью замалчивания фигуры древлянского князя, то в летописях могут встретиться уменьшительные производные от второй половины полного имени — от частицы “Фред”, причем именно в ситуациях, позволяющих соотнести носителей таких имен с фигурой древлянского князя. Встречаются ли такие имена? — Да, это в первую очередь имя черниговского воеводы Претича, в котором исследователи еще досоветского времени усматривали ославяненное “Фредич” (звук “ф” был нехарактерен для восточнославянского произношения того времени)». Чрезвычайно интересная лингвистическая находка, существенно продвигающая нас вперёд, хотя сама по себе она, увы, не совсем корректна.

Во-первых, то, что Претич ― черниговский воевода, ― чистый домысел Горюнкова. Этого нет даже в ПВЛ ― там он просто некий воевода с левобережья Днепра. Но это мелочи. Во-вторых, Горюнков считает имя воеводы Претича «славянской калькой» с Фреда (Мальфреда). Но калька — это пословный (поморфемный) смысловой перевод иностранного слова («Сильный» ― как раз славянская калька с готского Мал), а в данном случае речь идёт не о переводе, а о фонетической адаптации иностранного слова к нормам древнерусского языка. Но и эта лингвистическая оплошность Горюнкова тоже не так уж принципиальна. Кстати, сама по себе трансформация готского Фред в древнерусское «Претъ» лингвистически безупречна. Настоящая-то беда в том, что, в-третьих и главных, Фреда славяне могли переиначить в «Прета», но никак не в «Претича» ― в «Претича» мог и должен был превратиться только «Фредич». Заранее подстраиваясь под готовый ответ, Горюнков считает «Фредича» уменьшительным производным от «Фреда». Это безусловно производное, но, извините, суффикс «-ич» никак не свойственен германским языкам, а в русском языке он никак не уменьшительный, а продуктивный для отчеств. В других славянских языках этот суффикс также служит показателем происхождения. Так что «Фредич» по-славянски — это отнюдь не готский «маленький Фред», то есть Малфред, как это пытается представить Горюнков, а «сын Фреда» и совсем не обязательно маленький. Следовательно, в случае с воеводой Претичем речь в ПВЛ может идти не о самом Малфреде-Мале, большом или маленьком, а о его сыне, в частности Добрыне, или, в общем случае, каком-то потомке Мала. Разумеется, эта необходимая поправка к интерпретации имени «Претич» не дезавуирует начальную установку Горюнкова, так как сохраняет постулированную им «связь этого имени с фигурой древлянского князя», но только не прямую, а близкородственную через сына, который, это уже по нашей гипотезе, тоже послужил прототипом Ильи Муромца «на паях» с отцом.

Затронув тему родственных связей прототипа былинного Добрыни, нельзя не обратить внимания на то, что в былинах («Добрыня и Змей», «Поединок Ильи Муромца и Добрыни Никитича») мать Добрыни зовётся Амелфой (Амельфой, Амфелой), а одно из имён похищенной Змеем княжеской родственницы в былине «Добрыня и Змей» Марфида. При внешней похожести этих имён на греческие христианские они на самом деле таковыми не являются и могут быть объяснены только как народные переиначения всё той же Малфриды (Амалафриды) [57].

Мы не знаем других сыновей Мала кроме Добрыни, но это не значит, что их не было. Претичей (Фредичей) могло и должно было быть много. Строго говоря, можно лишь предполагать, что во время гипотетического киевского сиденья Ольги с внуками в печенежской осаде либо сам Добрыня, либо кто-то из его братьев в ранге воеводы то ли освободил (версия ПВЛ), то ли взял в заложники (версия Горюнкова) мать и детей Святослава, пользуясь тем, что тот застрял в Болгарии. Кстати, в столкновении этих двух версий лично я бы встал на сторону ПВЛ, потому что маловероятно, чтобы Добрыня брал в заложницы любовницу отца, а возможно и свою тоже. К тому же это не имело смысла для шантажа Святослава, которого никак не заподозрить в любви к своей мачехе или тётке. Но всё-таки на сторону ПВЛ я не встану, так как не верю ей ни на грош. В частности, не могу поверить в саму печенежскую осаду, потому что слишком много нагромождено вокруг этой осады откровенной ахинеи: и печенеги второй раз впервые пришли на Русскую землю, и некий киевский отрок откуда-то знал язык этих впервые пришедших к Киеву печенегов, а местный бездельник-воевода Претич понятия не имел о том, что столица государства в осаде, пока его не вразумил этот киевский гонец-полиглот.

Но продолжим наши экзерсисы с готским языком, так как именно он дает нам следующее дополнительное подтверждение гипотезы С. Горюнкова. ПВЛ называет столицей Древлянского княжества времен противостояния его коренной княжеской династии с пришлой варяжской город Искоростень. Имеющиеся объяснения этого названия возводят его либо к слову «короста», которое М. Фасмер объясняет как «струпья, чесотка», что выглядит бессмысленным для стольного града, либо к забытому ныне древнерусскому корста ― «гроб, могила». Правда, полёт фантазии А. Членова существенно расширяет эту этимологию: «Местные краеведы производят название города от древнего слова “корста”, среди значений которого были “камень”, “гранит”. В переводе на современный язык “Коростень” звучит примерно как “Гранитоград”». Ссылка на безымянных «местных краеведов» избавляет Членова от обвинений в прямом обмане. Но замаскированный обман тем не менее имеет место. В древнерусском языке слово корста означала только «гроб» или «могилу», но ни в коем случае не «камень», тем более «гранит»; соответственно Коростень ― это никакой не «Гранитоград», а город Гробов или Могилин (но, по законам русского языка, ни в коем случае не Могилёв!). Странноватое название для города. Быть может, оно прекрасно подошло бы Коростеню после кровавой оргии, устроенной в нём будущей равноапостольной святой, но ведь, согласно ПВЛ, город звался Искоростенем ещё до появления под его стенами Игоря и тем более его жаждущей древлянской крови вдовы.

Так вот, местные краеведы, связывающие Коростень с камнем, не так уж неправы, но с одной существенной оговоркой. Разумеется, этимологизировать следует не позднюю форму Коростень, а первичную Искоростень. А вот её-то из древнерусского языка удовлетворительным образом объяснить не удаётся. Зато это совсем неплохо выходит, если вновь обратиться к готскому языку. После удаления начального славянского протетического И в получившейся основе скоростень можно выделить два готских корня: скор, что означает «скала», и стен ― «камень». Наличие в слове лишь одного из этих компонентов можно было бы посчитать случайным совпадением. Но присутствие сразу двух синонимичных компонентов, содержательно вполне соответствующих особенностям ландшафта окрестностей Искоростеня, стоящего на скальных выходах гранита, случайность практически исключают и заставляют признать, что название города, в котором в X веке княжил предположительно последний представитель готской династии Амалов, тоже готское по происхождению. Оно, правда, все равно означает не «Гранитоград», а «Скалоград» или, точнее, «Скалокаменск», но в этом Скалокаменске Готском уже не так вычурно смотрятся царствующие правители с готскими корнями и именами.

Готское прошлое Русской земли «в узком смысле», как определял её А. Насонов, а также в равной степени древлянской и волынской земель объективно зафиксировано в черняховской археологической культуре, ареал которой накрывал практически всю территорию нынешних Украины и Молдовы, частично прихватывая юг России и север Румынии. Черняховская культура признана в своей основе готской во всём мире кроме нашей страны и Украины, где её с упорством достойным лучшего применения числят славянской. А гóтов ― чуть ли не кочевниками. Между тем, готы были осёдлым народом, прилежно пахавшим в III–V веках приднепровские и приднестровские лесостепные чернозёмы [58]. Поэтому ничего нет удивительного в том, что забытое готское прошлое Руси даёт себя знать былинным отголоском в имени древнейшего богатыря-пахаря Микулы Селяниновича, которое, как ни странно, лучше всего этимологизируется не из славянских, а из германских языков, в частности из готского, в котором микил ― «большой, могучий». По-видимому, привычная нам форма «Микула» представляет собой относительно поздний ославяненный вариант, появившийся под влиянием христианского имени «Николай» в упрощенной форме «Никола» с украинизированным вариантом «Микола».

Любопытна и, быть может, не случайна синонимичность имён былинного Микулы и Мала ПВЛ ― то и другое имеют в готском языке практически одно и то же значение. Если ПВЛ перехлестнула под Искоростенём жизненные пути местного древлянского владыки Мала и пришлого князя-агрессора Игоря, то в былине о суме, в которой была «вся тяга земная», мы видим концептуально похожую коллизию между мирным аборигеном-селянином Микулой (Микилом?) и пришельцем Вольгой (ольгом?) Всеславьевичем во главе буйной (варяжской?) дружины.

А между тем Микула-то наш (внимание, еще одна «завязочка»!) ― былинный сват Мала, ведь младшая дочка Микулы Селяниновича Настасья в наших былинах числится замужем не за кем-нибудь, а за Добрыней Никитичем, то бишь Маловичем по Прозоровскому. Вот такая готская семейственность, вот так отовсюду торчат-вытарчивают готские ниточки. Жаль, что историческое полотно из них всё-таки не ткётся ― не хотят они ложиться в ровную ткань, норовят закрутиться, запутаться в клубок загадок.

Одна из таких ниточек, голубая да излучистая, пролегла по карте Северного Причерноморья. Истоки Южного Буга, находящиеся на стыке древлянской и волынской земель, то есть в центре гипотетического восточного государства-наследника Великой Моравии, могут быть готскими не только в прямом смысле, если там в X веке еще сохранялись династия готских Амалов и готское языковое пространство, но и переносном, так как само слово буг лучше всего объясняется из готского языка, в котором имеет вполне адекватный смысл: «кривизна, изгиб, колено; излучина (реки)». Вообще Побужье ― географический центр черняховской культуры и готских государств IIIIV веков в Северном Причерноморье, здесь же проходит южная граница ареала археологических следов другой археологической культуры, вельбаркской, маркирующих миграцию восточных германцев в начале нашей эры из Балтийского Поморья в Северное Причерноморье вдоль Вислы и обоих Бугов, Западного и Южного.

Наконец, уже обсуждавшийся нами выше компонент «гард‑» в топонимах «Хольмгард» и «Кянугард» может иметь как скандинавское, так и готское происхождение, так как в готском языке тоже есть слово гард с весьма подходящими значениями «дом, домашнее хозяйство, двор, семья». Причем «дом» и «семья» могут пониматься, в том числе, как династия правителей («Древлянский княжеский дом» у А. Членова), что вполне согласуется с высказанной мною выше гипотезой об именовании гард будущей Руси в скандинавских сагах по династическим именам или локальным титулам их потомственных правителей.

Может быть, пара имён, пусть даже княжеских, да название пары рек и столицы никем не признанного и ни на каких картах не отмеченного государства, плюс обобщающая дефиниция протогосударств будущей Руси ― ещё недостаточное основание для категорических выводов? Может быть. Но задуматься есть над чем.

Готский кошмар

Я медленно встал и двинулся к свету.
Сделав шаг на ступень лестницы в небо,
я с чистою верою в Бога сделал второй,
но следом я понял, что нет ничего у меня под ногой!

9 грамм, «Кошмар»

Идя в своем расследовании «по следам Добрыни», А. Членов рисует картины апокалиптического противостояния на норманско-антинорманском фронте: борьбы не на жизнь, а на смерть древлянского, в его понимании ― местного славянского, и варяжского, то есть пришлого скандинавского, княжеских домов. Однако, как мы только что выяснили, местная сторона этого противостояния оказывается не такой уж стопроцентно славянской: и правящая династия Древлянского княжества, и название его столицы Искоростеня достаточно отчётливо демонстрируют готские корни. Но ещё удивительнее то, что в этом судьбоносном противостоянии «готский след» тянется и на другую сторону баррикад ― в «варяжский» княжеский дом.

Этот след прорисовывается в самом первом известном нам официальном документе, связанном с ранней русью, ― договоре Олега с Византией 911 года, который представлен в ПВЛ под 912 годом вместе с комментариями по процедуре его подписания, отнесёнными её составителями к 907 году. В комментариях названы имена послов, ведших непосредственные переговоры с греками, а в преамбуле самогó договора, включённого в статью 912 года ПВЛ, перечислены имена подписавших договор со стороны руси. Имена подписантов договора разделены на две группы явными этническими детерминативами: «карлы», то есть скандинавские «мужи», коих четверо (Инегельд, Фарлоф, Вельмуд, Рулав), и «гуды», то есть готы, коих девять (Руалд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Лидул, Фост, Стемид). Две эти группы не только неравночисленны, но и неравноправны:  «мужи», то есть скандинавы, в перечне имен стоят первыми, эти же «мужи» (Фарлоф, Вельмуд и Рулав) участвуют в константинопольской делегации 907 года в качестве послов, в то время как готы к переговорам вообще не были допущены за исключение одного-единственного гота Стемида, причём вероятно не отличавшегося родовитостью, так как его имя даже в перечне подписантов-гόтов стоит последним. Но дело в том, что этот Стемид, как справедливо заметил ещё А. Сахаров, выполнял в русском посольстве роль секретаря. Включение в посольство в качестве секретаря именно гота, да к тому же не отличавшегося знатностью, могло иметь только одну причину: знание греческого языка, что естественно для готов, несколько веков живших в Крыму бок о бок с греками, а также, в не меньшей степени, просто грамотность, а именно необходимое для выполнения секретарских функций владение «ивановым написанием», которым был записан русский экземпляр договора [59]. По счастью, каким-то образом перевод этого экземпляра на древнецерковнославянский язык сумел попасть в ПВЛ.

Этнический дуализм начальной руси объясняет ту её конфессиональную двойственность, которую мы отмечали выше при первом рассмотрении договора 911 года. Скандинавы, привилегированная и лидирующая компонента начальной руси, ведшие переговоры в Константинополе, в начале X века всё ещё оставались язычниками и при личных договорённостях с византийцами клялись по своей вере и своим обычаям. Но крымско-готская компонента, к переговорам не допущенная, была давно крещёной и ортодоксально православной, так как несколько веков находилась под культурным влиянием греков соседнего Херсона и имела свою подчинённую Константинопольской патриархии Доросскую епископию, которая со временем даже приобрела статус митрополии. Поэтому при составлении текста договора 911 года секретарь посольства гот Стемид, выражая волю своих скандинавских начальников и по возможности точно переводя их речь, противопоставил русь христианам и зафиксировал клятвы послов руси «по их вере и обычаям», но, тем не менее, в формулировках текста договора всё же использовал близкие ему лично как православному христианину христианскую православную терминологию и византийский письменный этикет.

Чисто готские имена мы всё ещё видим в аналогичном договоре Игоря, отнесённом ПВЛ к 945 году. Там среди имён послов и купцов руси встречаются три посла с именем «Прастен» (Прастен Тудоров, Прастен Акун, Прастен Бернов) и два купца с похожими именами Фрастен и Фуростен. С учетом закономерного перехода при заимствовании древнерусским языком иноязычного Ф в П основа исходного имени реконструируется как Фрастен. Это популярное среди руси X века имя хорошо этимологизируется из готского языка, в котором фраст означает «ребёнок, отпрыск». Существенно, что корень фраст чисто готский, его нет ни в скандинавских, ни в других германских языках.

Косвенно с готами связывает начальную Русь упомянутая выше древнегерманская поэма «Ортнит». Настало время уделить внимание вынесенному в название поэмы эпическому имени властелина Руси. Оно состоит из двух основ, причем основ не старого верхненемецкого, на котором написана поэма, а опять-таки готского: орт, что по-готски означает «сад», и нит со значением «кровное родство, династия», близком по смыслу готскому гард. Странное на первый взгляд появление сада на самом деле легко объяснимо. Вспомним, что действие поэмы происходит в Гарде, то есть одном из полюдий будущей Руси. Но для автора поэмы, жившего в Германии и говорившего на верхненемецком, «Гарда» не имела ни завязок с непонятным ему компонентом нит, ни вообще смысла и воспринималась его германским ухом как похожее Garten, что по-немецки означает «сад». Однако сам факт, что в имени правителя Гарды поэма зафиксировала не верхненемецкое Garten [60], а готское орт в паре с готским же нит, даёт основания предположить изначально готские истоки сюжета и позволяет говорить о том, что начальная русь всё-таки имела готскую компоненту.

И, наконец, снова злосчастное «иваново написание». У начальной руси IX–X веков, кантовавшейся где-то в районе Крыма, уже была своя письменность, использовавшаяся для оформления международных договоров. Никак не футарк, для таких целей непригодный и никогда не применявшийся. Вообще письменностей, используемых для составления юридических документов уровня межгосударственных договоров, в X веке было ― раз-два, и обчёлся. Тем более непонятно и непростительно упорное игнорирование отечественными историками «иванова написания» ― одной из немногих письменностей такого высокого статуса, бывшей в ходу у начальной руси.

Как уже отмечалось выше, таинственное «иваново написание» с наибольшим вероятием могло быть готской письменностью, основанной на готском алфавите Ульфилы и введённой в обращение в VIII веке в своей крымской епархии епископом св. Иоанном Готским. Именно с этим «написанием», которое не могли не перенять у гόтов пришлые скандинавы, вследствие чего оно получило статус универсально русского, мог столкнуться св. Константин-Кирилл во время своей хазарской миссии 860–862 годов, ― трижды подчеркнём, всё в том же самом Крыму! ― и, исходя из принадлежности его начальной руси, естественным образом назвать «русскими письменами», а впоследствии положить в основу того, что ныне мы называем кириллицей. Кстати, необъяснимая непопулярность в Киевской Руси, в отличие от остального славянского мира, глаголицы возможно как раз обусловлена тем, что для руси издревле привычным было готское «иваново написание». Поэтому ославянившаяся русь в силу привычки использовала исключительно его наследницу кириллицу.

Готские корни начальной руси парадоксально превращают изобретенное А. Членовым апокалиптическое противостояние двух княжеских домов X века, древлянского и киевского, двух династий, Мала и Игоря, и, самое главное, двух якобы несовместимых этносов, нехороших «варягов» и хороших «славян», в некую внутриготскую разборку. Но в целом, если не придавать вопросу вселенский масштаб, Членов прав: из готских корней правобережья среднего Днепра выросло славянское дерево с государственностью, заимствованной из Великой Моравии, сохранившее готское наследие всего лишь в именах своих правителей; а древние готские корни начальной руси вскормили тесно оплетших и паразитически присосавшихся к ним скандинавов. Но, вопреки фантазиям Членова, нет никаких оснований говорить о какой-то несовместимости и тем более антагонизме между начальной германской русью и русью приднепровской славянской. Русь с самого начала была этнически неоднородной, вся её дальнейшая история только подчёркивала полную индифферентность руси к «пятой графе» и абсолютную неозабоченность любыми аспектами «национального вопроса».

Вот и выходит, что удивительный этнос-социум, который отвоевал своё место под солнцем под именем «русь», возник в результате симбиоза двух этносов: давно прижившихся в Крыму гόтов-христиан с родственными им пришлыми язычниками-скандинавами. В основе этого симбиоза наверняка лежала языковая общность. Добравшись в начале IX века до Северного Причерноморья, скандинавские викинги оказались в совершенно чуждой им среде, ином климате и незнакомом окружении. И огромной удачей, уникальным везением для них было встретить в Крыму народ, давно живущий по местным обычаям и внешне не отличимый от прочих аборигенов, но (о, чудо!) говорящий на понятном им языке. Конечно, скандинавы не могли упустить такую оказию. Крымская Готия была обречена стать первой причерноморской гардой нового формирующегося из двух германоязычных народов этноса ― руси.

Теперь с этих  позиций можно вновь вернуться к истории «противостояния» русского и древлянского княжеских домов.

По сюжету ПВЛ пути Игоря и Мала впервые могли бы пересечься в 914 году, когда «пошел Игорь на древлян и, победив их, возложил на них дань больше Олеговой». Но на самом деле не пересеклись. Ведь этот мнимый древлянский поход падает, как мы это выясняли ранее, на целиком выдуманный авторами ПВЛ период «параллельной истории» игоревой Руси и Византии. В частности, на древлян Игорь пошёл одновременно с походом Симеона Болгарского на Царьград, оба синхронно получили с противника большую дань и благополучно вернулись восвояси. Этого похода не было, объективно не могло быть ещё и потому, что в 914 году Игорь должен был быть ещё в пелёнках. Или вообще «в проекте». Если в 941 году он впервые появляется на мировой исторической сцене, а годом позже, в 942 году по хронологии ПВЛ, у него родится первенец Святослав, то дату рождения самогó Игоря следует отнести к середине или даже концу 10‑х годов X века, а скорее к 20‑м годам.

Мы не знаем, откуда был родом Игорь, но уже успели выяснить, что к Киеву Игорь-Святогор отношения не имел. В начале его достоверно известной биографии вероятной резиденцией Игоря была какая-то база (гарда?) в районе Керченского пролива: то ли на Таманском, то ли на Керченском полуострове. О том, как он там оказался, можно лишь строить догадки на основании глухих упоминаний в северных былинах, в которых «молодой Святогор живет на содержании у богатого Садко, и тот снаряжает его» [61]. Садко ― герой новгородских былин, из чего можно сделать предположение о «новгородском» происхождении Игоря. На самом деле в первой половине X века Новгорода Великого ещё нет, но есть Ладога, Рюриково городище, Гнёздово наконец, и там уже прочно обосновались «варяжские гости», что достоверно установила археология прошлого века. Сюда же можно добавить результаты расследования С. Горюнкова, хотя и не бесспорные, определяющие возможную родину Игоря-Святогора в Ижорской земле (Ингерманландии) или эстонской Роталии. (Мало вам латышского происхождения Ольги, так вот вам ещё и эстонское Игоря!)

Но в тех же новгородских былинах Садко не только лихой гусляр и бесстрашный дайвер, он также богатый удачливый купец, тесно связанный с Поволжьем и торговлей на Волге. С другой стороны, в ярославском Поволжье скандинавы археологически прослеживаются со второй половины IX века. Поэтому нет ничего невозможного в том, что, будучи «новгородского» происхождения, конунг Ингвар снарядился на средства богатых купцов «новгородской гарды» и отправился с торговой миссией уже хорошо к тому времени известным и хоженым волжским путем «из варяг в хазары». Была ли его миссия чисто торговой или особой, либо он сам превратил её в особую, благополучно добравшись по Волге и Дону до Крыма и осев на одной из имевшихся там баз руси, сказать невозможно. Но база, похоже, была где-то в районе Керченского пролива. И было нападение в том самом проливе на хазарский Самкерц, которое повлекло за собой цепь далеко идущих последствий: поражение руси от регулярной армии каганата, вынужденное обязательство воевать с Византией, новый страшный разгром армией и огнемётным флотом империи, необходимость искать новое пристанище.

Следующее возможное пересечение Игоря с древлянами ПВЛ относит к 945 году, сразу после подписания мирного договора с Византией. Это уже более-менее достоверный период биографии Игоря, основанный на византийских документах. Так что нечто подобное вполне могло иметь место. С единственной оговоркой: если Игоря и занесло в приднепровскую древлянскую землю, то не из Киева. Сама ПВЛ не оставляет нам сомнений, что и исходным и конечным пунктом игорева рейда 941 года на Византию был всё тот же Керченский пролив. Оттуда, начиная поход, он последовательно проходил вдоль берегов Крыма и Болгарии (именно в таком порядке в Константинополе получали предупреждение об его продвижении от херсонцев и болгар); туда же он после разгрома бежал «едва лишь с десятком лодок, сам став вестником своей беды», по словам Льва Диакона. Да, база в восточном Крыму безусловно была. Но естественно предположить, что после двух последовательных сокрушительных поражений сначала от хазар, а потом от византийцев, эта база, даже если ему удалось её сохранить, потеряла всякое практическое значение.

Впрочем, зачем предполагать? Это прямо следует из «Кембриджского анонима» и текста его договора с Византией 945 года. Игорь лишился возможности грабить Хазарию и Византию. В довершение неудач попытка освоения альтернативного «кавказского направления» закончилось для руси быстрым и сокрушительным крахом. Основать новую гарду в Арране на Куре не удалось. Поскольку больше из Крыма грабить было некого, Игорь был вынужден искать новое прибежище, новые источники пропитания и дохода себе и остаткам своей дружины, то есть новую гарду-кормилицу. Если не принимать в расчёт выдуманное авторами ПВЛ мероприятие 944 года ― мнимый повторный византийский поход с получением огромного отступного, ― семья и остатки потрёпанной хазарами и греками дружины Игоря к середине 40‑х годов действительно должны были быть нищими, нагими и голодными. Вот тут-то Игорь с отчаяния и мог рвануть «в Деревá». Не из Киева, где он никогда не был, а из потерянного для него Крыма. То ли прямо, то ли через Моравию, то ли через Киев.

Язык доводит до Киева

Поверил Добрыня Змею, отпустил его в живности.

Улетел Змей, да не в свою пещеру,

полетел он на святую Русь, в стольный Киев-град.

Былина «Добрыня и Змей»

Оказавшись фактически бездомным, Игорь наверняка сделал то, что всегда в такой ситуации делали предводители викингов норманнов и варягов руси: отправился искать где что плохо лежит. Поскольку всё черноморское побережье для него было безнадёжно потеряно, оставалось только подняться вверх по какой-нибудь реке черноморского бассейна, найти там и «приватизировать» небольшое, но способное прокормить его самогó, семью и дружину государство-гарду. Именно так поступали викинги в Англии, Франции и Италии, именно так поступала сама русь, в частности, поднявшись по Волхову до Рюрикова городища и по Куре до Бердаа, так она будет поступать и впредь, когда Святослав попытается осесть на Дунае в болгарском Переяславце.

В 941 году у Игоря особого выбора не было. Дон, Кубань и прочие реки Приазовья исключались, так как контролировались Хазарией. Днепр и Южный Буг выглядели малопривлекательно по целому ряду причин. Поднепровье и Побужье, по которым недавно прокатились орды венгров, вряд ли сулили хорошую поживу. К тому же обе реки были перекрыты труднопроходимыми порогами, а в их низовьях и у тех самых порогов уже кочевали печенеги. Отношения Игоря с печенегами в ПВЛ весьма запутаны. Но из других источников известно, что византийские императоры в X веке старательно поддерживали с печенегами союзнические отношения и регулярно нанимали их для отвлечения сил наседавших на северные границы империи болгар и венгров. Поэтому независимо от предыстории после пиратского нападения Игоря на Византию печенеги автоматически стали его врагами. Зато столь же автоматически по принципу «враг моего врага ― мой друг» его объективными союзниками становились болгары и венгры, которые, правда, были «на ножах» между собой, из-за чего Игорю пришлось бы выбирать между ними. Но выбор был несложен.

В начале 40‑х годов при царе Петре Болгария находилась в глубоком упадке под постоянным давлением византийцев с юга и мадьяр с севера и к тому же ослаблялась изнутри движением богомилов. Зато на «пассионарном» подъёме находились венгры, уже осевшие в Паннонии и заставившие победоносной кампанией 934 года выплачивать себе регулярную дань все балканские государства и даже саму Византию. Конечно, союз Игоря с венграми мы можем лишь предполагать, но у этого предположительного союза имелось вполне вещественное продолжение в совместных с венграми хазарской и болгарской кампаниях Святослава.

Итак, по идее, изгнанный из Крыма Игорь должен был бы направиться на Дунай. Может быть и направился. Но… Как мы помним, у Т. Пешины «именуемый Олегом» предводитель руси прибыл в Моравию в 940 году, то есть за год до второго катастрофического поражения Игоря. Если допустить, что Пешина ошибся на год-другой (что немудрено на расстоянии в семь веков!), то этим русским ольгом и был Игорь, изгнанный из Крыма и нашедший новую гарду в восточном осколке бывшей Великой Моравии. Если же даты Пешины верны, то его Олег Моравский ― это какой-то другой ольг руси, вероятно один из тех, кто после хазарского урока не захотел влезать во вторую, византийскую, авантюру Игоря и пошёл своим путём. Но всё равно по тем же соображениям без вариантов на Дунай. Правда, не союзником, а противником венгров, от которых несколько лет более-менее успешно оборонял свою новую моравскую гарду, но в конце концов был вынужден уступить, навсегда покинуть Моравию и «вернуться на Русь».

Да вот беда, к тому времени крымской Руси уже не было. Куда же в таком случае Олег Моравский мог вернуться в 967 году? Очень может быть, что в Киев. И очень может быть, что к преемникам Игоря. Ведь где-то в середине X века в Киеве уже правили архонты руси, причём, дословно читая «Об управлении империей» Багрянородного, архонты во множественном числе. Ещё бы! Царственная родня Игоря, судя по его договору с Византией 945 года, не уступала своей многочисленностью болезненным родичам Юрия Деточкина в кинокомедии Э. Рязанова «Берегись автомобиля». Жаль только, сочинители ПВЛ как-то не обратили внимания на сей безусловно того заслуживающий факт. Так что «вернуться на Русь» бывший моравский князь мог в Киев. Но мог до Киева не добраться. Однако пока оставим Олега Моравского и проследим злоключения Игоря.

Если Игорь не удирал в Моравию и не был тем моравским ольгом, о котором писал Т. Пешина, то куда же он подался после печального возвращения из византийского рейда «с несколькими лодками вестником своей беды»? Почему-то не на Дунай вслед за своими союзниками венграми. То ли место было занято другим ольгом руси ― Олегом Моравским, ― то ли дружба дружбой, а табачок-то врозь. Вряд ли обретавшие новую родину мадьяры горели желанием делиться ею с кем бы то ни было, и вряд ли им улыбалась перспектива поменять в Моравии одного русского ольга на другого, хотя бы и формального союзника.

С исключением Дуная выбор для Игоря стал предельно ограниченным: Днепр или Южный Буг. Но какой бы из двух путей он ни выбрал, по Днепру или Бугу, конечным пунктом и новым объектом захвата должно было оказаться волынско-древлянское междуречье Днепра и Южного Буга ― Древлянская земля ПВЛ. Важно помнить, что слово «земля» на языке ПВЛ означало в нашем сегодняшнем понимании государство (Русская и Греческая, Венгерская и Болгарская, Английская и Волошская, а также Египетская и тому подобные «земли» ПВЛ). То есть очередным объектом агрессии для руси Игоря стало не богом забытое захолустье, дикое лесное племя древлян, в чём нас пытается убедить ПВЛ, а некое уже существовавшее в Поднепровье и Побужье государственное образование. Весьма вероятно, что оно образовалось вследствие развала Великой Моравии, и не исключено, что было тем самым предполагаемым Д. Прозоровским и А. Членовым княжеством Мала. Это государственное образование, будучи политическим и духовным наследником Моравии, просто обязано было быть в середине X века христианским с государственным языком на основе славянской грамоты Кирилла и Мефодия.

Считается, что Искоростень был основан в начале VIII века. Только не спрашивайте на основании чего. Просто так считается. В общем, та же самая история, что и с Киевом. Все документальные данные ― липовые, из той же ПВЛ, и такая же полная неразбериха в археологии: множество мелких поселений по обоим берегам Ужа, существовавших с незапамятных времен, но ничего конкретно городского для IX–X веков. Пожалуй, интерес представляют только большой курганный некрополь, о котором, правда, не отыскать никаких сведений, да пара находок: золотые височные подвески «аналогичные подобным украшениям Великой Моравии» и клад серебряных украшений «чешского происхождения». Так что в каком-то виде Искоростень вполне мог существовать в IX веке, но был ли он тогда «древлянской столицей», утверждать невозможно. Однако следует обратить внимание на две упомянутые находки моравского и чешского происхождения.

После гибели Великой Моравии в конце IX века вокруг её бывшей территории в течение исторически очень короткого промежутка времени возникает несколько новых славянских государств: на западе Чехия Пржемысловичей, на севере Польша Пястов, на юге Хорватия Трпимировичей. Из всех частей света обделённым кажется только восток ― волынско-древлянская земля. Но скорее всего именно кажется. Идея славянской государственности, получившая в Великой Моравии хорошую закалку и твёрдую основу в славянской письменности Кирилла и Мефодия, наверняка не имела каких-либо предпочтений в распространении по сторонам света. Волынь и днепровское правобережье, издревле объединенные с Чехией и Моравией единой культурой основой, археологически представленной культурой Прага-Корчак, не могли не воспринять, не унаследовать эту идею государственности одновременно с другими соседями Великой Моравии. Или даже раньше. Но Чехия, Польша и Хорватия сохранились как самостоятельные государства и сберегли свою древнюю историю. Нашему гипотетическому, но вполне вероятному древлянскому государству не повезло. Именно оно могло быть и очевидно стало объектом захвата русью Игоря Старого и Свенельда, а затем новгородских «находников», вследствие чего, поглощённое в конце концов Киевской Русью, потеряло свою истинную историю в скудном и лживом освещении ПВЛ.

Весомым фактором выбора новой гарды именно в славянском Поднепровье и Побужье мог стать для руси Игоря языковой фактор. Если справедливо предположение С. Горюнкова о восходящей к готским Амалам правящей династии древлян, которую мы дополнили возможностью сохранения у них готской языковой среды, то общность языка должна была привлечь к государству Мала внимание исходных компонент руси, скандинавской и готской. С другой стороны, если справедливо основанное на анализе былин предположение, что сам Игорь был выходцем с Новгородчины, конунгом, снаряжённым в поход к Чёрному морю купечеством новгородской гарды (вновь вспоминаем: Садко снаряжает Святогора), то в его окружении должны были быть и даже играть не последнюю роль балтийские славяне, они же словене ПВЛ. Это предположение в какой-то мере подтверждается договором 945 года с Византией, в котором мы встречаем среди имён правителей руси и родственников Игоря неких Святослава, Володислава и Предславу. Тогда общность языка балтийских и днепровских славян [62] могла послужить дополнительным аргументом для искавшей новую гарду руси Игоря направиться на днепровское правобережье. Да вот беда, у нашего неудачника-ольга все мероприятия, даже вполне разумные по своей сущности, неизменно оканчивались крахом.

Мы не знаем и наверное никогда не узнаем, что же на самом деле происходило в конце первой полвины X века в Среднем Поднепровье. Как признает А. Никитин, это совершенно невозможно даже для начала следующего века: «…нумизматические и сфрагистические материалы убеждают, что мы ровным счетом ничего не знаем не только о том, что происходило в первой четверти XI в. в Киеве и на территории Среднего Поднепровья, но и кто был участником этих событий…» [63]. Поэтому всё, о чём дальше пойдёт речь, ― не более чем предположения и гипотезы, базирующиеся на исходных посылках разного происхождения и разной степени достоверности. Но, и это хочется особо подчеркнуть, ничуть не менее достоверных, чем исторические реконструкции сочинителей ПВЛ, построенные вообще непонятно на чём, никак не объясняемые, но, тем не менее, почему-то почитаемые официальной отечественной историей чуть ли не истиной в последней инстанции.

Совокупляя все известные нам сведения, предположительно можно говорить о том, что лично Игорю покорить древлян не удалось. Сильно потрепанная хазарами и греками дружина Игоря («нагая и голодная» по словам ПВЛ) оказалась к этому неспособной. Более того, в Древлянской земле Игорь вероятно в самом деле нашёл свою погибель. Но произошло это вовсе не так, как это представляет нам ПВЛ, не при сборе некой сверхплановой дани с давно покорённой подвластной территории в сопровождении небольшой части дружины, бóльшая часть которой якобы была отослана в Киев, а при первой же попытке захватить Древлянскую землю всем имевшимся в его распоряжении войском, которое действительно превратилось в «малую дружину» после двух страшных трёпок, полученных от хазар и греков. В итоге очередное авантюрное мероприятие оказалось не только безуспешным, к чему Игорю было не привыкать, но и фатальным для него лично.

Тем не менее, русь в конце концов сумела покорить Древлянское государство, и вместо легендарного князя Мала правителем Древлянской земли стал какой-то русский ольг. Новгородские летописи в этом качестве нам представляют Свенельда, якобы имевшего дань с древлян и уличей, а ПВЛ ― Олега Древлянского в ранге удельного князя. Первого из них сочинители ПВЛ зачислили в воеводы Игоря, а второго ― в сыновья Святослава.

Здесь напрашивается небольшое отступление о «воеводах» ПВЛ и Свенельде в частности.

С. Горюнков справедливо подмечает, что для того времени невозможно говорить об иерархии в отношении титулов «князь» и «воевода» и соответственно о какой-то взаимной подчинённости князей и воевод. Собственно говоря, титул «князь» мог быть только у правителя Древлянского государства, наследовавшего Великой Моравии. У руси в то время такой титул ещё не прижился, а её германоязычные верховные правители, как мы уже выясняли, звались ольгами-каганами. Титул «воевода» был в ходу в славяноязычной среде, о чём нам достоверно известно, потому что он был заимствован венграми для их верховных предводителей и зафиксирован в греческих документах. Титул воеводы у венгров был примерно равноценен титулу князя в Киевской Руси. Далее, Горюнков обращает внимание, что В. Татищев называет Игоря и Святослава «варяжскими герцогами», то есть в переводе на русский ― воеводами, а Свенельда и его сыновей ― «царями». Всё наоборот в сопоставлении с терминологией ПВЛ! Можно ли в этом вопросе верить Татищеву больше, чем ПВЛ? Отвечая вопросом на вопрос: а почему нет? Как бы то ни было, становится понятным, что рискованно однозначно говорить о подчинённости воевод князьям или ольгам. Равно как и наоборот.

Подтверждение примерного паритета князей и воевод ПВЛ даёт меморандум Цимисхия 971 года (традиционно считающийся в отечественной историографии очередным договором руси с греками), который Свенельд вроде бы подписал вместе и наравне со Святославом. Более того, ПВЛ проговаривается, что у Свенельда не только была своя дружина, но и что Свенельд был богаче Игоря и его дружинники были лучше накормлены и одеты, чем их коллеги у Игоря. Всё это ясно указывает на тот умалчиваемый ПВЛ факт, что «воевода» Свенельд был сам себе хозяином и не подчинялся ни ольгу-неудачнику, ни его потомкам и преемникам. Источником богатства и независимости Свенельда могла быть фактическая власть над Древлянской и, возможно, Уличской землями. В пользу такой возможности говорит уход его дружины из-под болгарского Доростола в 971 году не морем в Крым вместе со Святославом, а верхóм посуху, так как именно сухопутная дорога с Дуная в его древлянско-уличскую вотчину была естественной и кратчайшей.

Другая возможная кандидатура на роль нового древлянского властителя ― это «вернувшийся на Русь» Олег Моравский. Разумеется, он не просто вернулся на Русь, которой, собственно, ещё и не было, а вынужден был ― такова уж доля всех ольгов начальной руси ― отвоевать себе новую гарду в Древлянской земле. Не исключено, что для этого ему пришлось поцапаться с семейством Свенельда, который взимал с древлян дань и мог рассматривать Древлянщину как свой удел, и что в этой сваре Олег действительно, как утверждает ПВЛ, убил какого-то Свенельдича. Может статься, в результате кровавой заварухи Олег и Свененльдичи поделили древлянские земли. Косвенно на это ПВЛ указывает наличием в Древлянском княжестве двух столиц: Искоростеня, который приступом брал Свененльд во время кампании подчинения древлян, и Овруча как резиденции Олега Древлянского. Разумеется, при таких раскладах Олег Моравско-Древлянский не мог быть сыном Святослава, как нам представляет его ПВЛ. Но он мог быть близким родственником Игоря, его братом или сыном, то есть приходиться Святославу дядей или братом. Этот Олег, то есть очередной ольг руси, как и большинство других ольгов, остался безымянным; по крайней мере он вряд ли упомянут в договоре 945 года, так как в то время воевал не с греками в Вифинии, а с венграми в Моравии.

Вообще родственные отношения внутри клана первых владык руси покрыты полнейшим мраком. Генеалогия, начертанная митрополитом Иларионом и «развитая» ПВЛ, не подтверждается ни одним достоверным документом, а поводов для сомнений оставляет множество. В первую очередь, фантазиям сочинителей ПВЛ противоречат включённые ими же в неё же копии договоров руси с Византией. С ПВЛ так или иначе не вяжутся иностранные источники и отечественный фольклор. Мы уже видели пример с анепсием Ольги Святославом у Константина Багрянородного. Эти примеры можно множить. Но это ― большая самостоятельная тема. Отдельный разговор, он нам ещё предстоит, и о представленных в ПВЛ «детях» Святослава. А пока продолжим разговор о его родичах старшего поколения.

Основу взаимоотношений исторического прототипа Добрыни с княгиней Ольгой возможно передаёт былина о борьбе Добрыни Никитича со Змеем Горынычем, который, как подчёркивает С. Горюнков, во многих вариантах былины на поверку оказывается… змеёй: «Символичен образ Змея в былинном сюжете “Добрыня и Змей”. О том, что практически все исследователи пытаются найти в нем иносказательный смысл, уже говорилось выше. Но еще важнее то что в подавляющем большинстве случаев речь в былинах идет не о Змéе, а о Змеé, причем достаточно часто эта Змея мыслится явно в образе женщины: “Он схватил Змею за косы”». Таким образом, Змей оказывается то змеем, то змеёй. Эта вариативность пола противника Добрыни в совокупности с прозвищем-эпитетом позволяет, превращая Змея Горыныча в Змею Горынинку и наоборот, отождествить двуполого змея и с бедолагой Игорем, и с княгиней Ольгой ― символическими обитателями киевской Горы, где ПВЛ располагала апартаменты-терема великих киевских князей. В итоге, продолжает Горюнков, прозвище «Горыныч» или «Горынинка» «содержит одновременные указания на связь со сказочным Змеем (Горыныч), и на связь с Киевом (по Ф. Буслаеву, ссылающемуся на материалы древнерусской письменности, слово “горыня” синонимично слову “киевлянин”»). В пользу такого отождествления говорит и место первой встречи противников ― былинная Пучай-река, то есть киевская речка Почайна, устье которой под Горой издревле служило торговой гаванью города, воротами Киева.

Герой былины «Добрыня и Змей» дважды бьётся со змеем. После первой относительно легкой победы «с помощью шапки земли Греческой» Добрыня отпускает змея, взяв с него клятву не приближаться к Киеву. Горыныч, разумеется, тут же нарушает зарок, летит в Киев и похищает там родственницу Владимира Красно Солнышко. Добрыня вынужден повторно биться с чудищем в его логове на Сорочинских горах, и на сей раз он одолевает врага с большим трудом, а оружием, с помощью которого Добрыня всё-таки одерживает победу, несколько неожиданно оказывается конская плеть. Если допустить, что былина пусть своеобразно, но отражает некоторую историческую реальность, можно ли как-то реконструировать эту реальность с учетом той, хотя и извращенной, но вряд ли целиком выдуманной истории, которую преподносит нам ПВЛ? По крайней мере, можно попытаться.

Реконструировать события, происходившие в Среднем Поднепровье в конце первой половины X века, можно, в большей степени опираясь либо на ПВЛ, либо на былинные сюжеты. Можно и вовсе игнорировать одно или другое, как это делала наша официальная история, целиком и полностью доверившись ПВЛ. Противоположную позицию пытался занять С. Горюнков в своих интересных интерпретациях былинных сюжетов, но он так и не смог полностью отрешиться от въевшихся в печёнки сказок ПВЛ.

Наиболее близкий к версии ПВЛ результат может получиться, если первое нанесённое Змею Горынычу (с помощью «шапки земли Греческой») поражение соотнести с итогом византийского похода Игоря, после которого побеждённый греками Змей-Игорь вероломно устремляется к Киеву и находит убежище на Горе («на Сорочинских горах»), захватив там родственницу Владимира, в качестве каковой могла оказаться, например, мать последнего Малфредь-Малуша. После гибели Змея-Игоря «в Деревах» в змеином гнезде-логове на Горе остаётся Змея-Ольга. В борьбе с ней Добрыня освобождает пленённую родственницу князя Владимира, которая к тому же доводится самому Добрыне родной сестрой. Возможно, союзниками Добрыни в этом акте борьбы со Змеёй выступали печенеги, внесшие решающий вклад в победу над зловредной рептилией, что, возможно, нашло отражение в былине конской плетью как главным оружием Добрыни.

Те же события можно соотнести не с Игорем, а со Святославом. Тогда первым поражением Змея можно считать разгром руси под Доростолом, где Святославу противостояла не просто шапка, а сама корона земли Греческой на челе императора Цимисхия. Побитый такой «шапкой» Святослав направляется к матери или мачехе в Киев, но в дело вновь вмешивается конская плеть, то есть всё те же печенеги.

Если же не придерживаться канвы ПВЛ и не пытаться соотнести содержание былины «Добрыня Никитич и Змей» с событиями и псевдособытиями, а также персонажами и псевдоперсонажами, которыми начинена ПВЛ, то обобщённо в фабуле былины можно увидеть победу Добрыни Нискинича-Маловича, он же Претич-Фредич, он же наполовину Илья Муромец, над обитателями киевской Горы, вероятно не без помощи степняков-печенегов, и освобождение матери Владимира Малфреди, она же сестра самогó Добрыни Малуша [64]. Главной же целью подвигов Добрыни, судя по конечному результату, не отражённому ни в былинах, ни в ПВЛ, была расчистка пути к киевскому престолу племяннику Добрыни Владимиру, что в целом верно ухватил в своём расследовании А. Членов.

В одном существенном моменте былинный сюжет борьбы со Змеем сходится не только с ПВЛ, но и с археологией Киева. Побеждённый Змей Горыныч удирает к Киеву и хозяйничает на Горе (Сорочинских горах), и Киев археологически начинает превращаться в столичный город именно с середины X века. И тут нельзя не обратить внимания на то, что с серединой X века и между собой связана целая цепочка событий помимо археологического превращения Киева в «мать градам русским». В это время катастрофически завершается история крымской руси Игоря.  В это время ПВЛ делает Ольгу великой киевской княгиней. В это же время, как информирует нас Константин Багрянородный, Киевщина (Киава / Киоава) становится центром полюдья и резиденцией архонтов руси. И, наконец, в то же самое время, вероятно как следствие перебазирования руси в Среднее Поднепровье и, возможно, захвата ею некого «древлянского княжества», начинается быстрая её славянизация, отразившаяся, в частности, у того же Багрянородного в хождении уже в середине X века параллельных названий днепровских порогов: русских, то есть всё ещё звучавших по-древнескандинавски, и славянских ― в самом деле старославянских по языку.

Ольга Ольга

Княгиня Ольга там – сама Марина Влади,

с ней рядом нет того, кто раньше с нею был…

Но что ей до того! Она была в Царьграде,

сам Константин Седьмой ей что-то говорил.

Попурри из песен В. Высоцкого
(в перефразировке автора)

Итак, вдова ольга Игоря, перенявшая после гибели мужа его титул и таким образом ставшая ольгой, завладела каким-то личным доменом на Киевщине с резиденцией либо непосредственно на киевской Горе, либо, что более вероятно, в Вышгороде, который ПВЛ называет «Ольгиным городом» [65]. В этом домене она образовала нечто вроде царства амазонок. О последнем можно догадываться по тому, что во время её «документированного» Константином Багрянородным в трактате «О церемониях византийского двора» визита в Константинополь «архонтиссу Эльгу» сопровождал большой, исключительно женский эскорт из множества «приближённых родственниц-архонтисс», служанок и рабынь.

Относительно этих «родственниц» Ольги, число которых доходило до шестнадцати во время одного из императорских приёмов и которые размерами денежных подачек приравнивались к «людям» княгини, С. Цветков высказал любопытное соображение. Обоснованно отметя предположения о том, что это были сёстры Ольги, либо жёны её братьев или других архонтов Руси, он остановился на единственно возможном разумном объяснении такого количества незамужних женщин в ольгиной свите: «…простое и самое естественное предположение, что “архонтиссы” были жёнами Игоря, расставляет всё по местам: получает объяснение и их титул, и занимаемое ими высокое положение,… и неопределённость их родства с Ольгой (ср. характерное выражение Константина: “родственные ей архонтиссы”; христианский государь, понятно, затруднился точнее определить, в какой степени родства находятся между собой Ольга и прочие жёны Игоря), и отсутствие упоминания об их мужьях». Тут трудно не согласиться с Цветковым, хотя ситуация, прямо скажем, комическая. Ольга вместе с верховной властью и титулом ольга-кагана поневоле унаследовала от мужа его гарем и вынуждена была не только терпеть при себе сварливых нахлебниц и конкуренток, но даже таскать их с собой аж в Константинополь!

Кроме мужнего гарема в многочисленной свите русской архонтиссы наличествовало только два лица мужского пола: переводчик и таинственный анепсий ― то ли её пасынок Святослав, то ли какой-то нам не известный племянник. К огромному нашему сожалению, словоохотливый император в своём объёмистом труде слишком зациклился на милых его сердцу формальностях придворных церемоний, они занимали его гораздо больше, чем высокопоставленная гостья, сопровождавшая её делегация и вся далёкая варварская Русь. В итоге для нас так и остались тайной и этот анепсий, и степень родства Ольги и Святослава, и откуда прибыла в Константинополь русская архонтисса, и даже в чём заключалась цель её визита. Знай мы ответы на эти вопросы, многое бы прояснилось во мраке, ныне окутывающем такой важный для истории Древней Руси переход от варяжско-черноморского этапа к этапу славянско-днепровскому.

Вынужденно, из-за отсутствия каких-либо достоверных сведений, вступая в область догадок, мы можем лишь предполагать, что руси Игоря удалось зацепиться за район будущего Киева (Киову-Киоаву Багрянородного), где была поставлена крепость Вышгород (Самбат? [66]), в которой разместились жёны и дети Игоря, возможно включая малолетнего Святослава. Можно допустить, что какие-то опорные пункты у руси были на днепровском левобережье в районе современного Чернигова, так как устойчивая связь черниговского княжения с бывшей крымской гардой руси, впоследствии Тмутараканским княжеством, прослеживается вплоть до середины XI века.

Но, похоже, остриё экспансии руси Игоря было направлено не на Северщину. То ли левобережье было до того обобрано хазарами, что не представляло интереса для руси, то ли спины Игоря и его дружинников ещё чесались от хазарской плётки, и они не хотели вновь нарываться на конфликт с каганатом на подвластной тому территории. Как бы то ни было, Игорь отправился завоёвывать менее привлекательное, но зато и не зависимое напрямую от Хазарии днепровское правобережье, подчинять гипотетическое Волынско-Древлянское государство Мала и нашёл смерть «в Деревах», имея в виду то ли Древлянскую землю, то ли две согнутые берёзы, то ли то и другое сразу. Если, конечно, его аппетиты не ограничились Крымом и соседними «дервиями».

Судя по намёкам новгородских летописей, дело покорения древлян и обложения их данью успешно завершил Свенельд. После завоевания Древлянской земли он устремился дальше за Южный Буг, а потом и за Днестр к Дунаю «примучивать» уличей и тиверцев. Но на самом деле, зная цену нашим летописям касательно того смутного времени, нельзя исключать возможность прямо противоположного хода событий. Если Свенельд действительно был воеводой Игоря, как утверждает ПВЛ, то более логично, что он, уходя с Игорем из Крыма, вторгся в Древлянскую землю с юга. Тогда подчинившиеся ему территории новой лесостепной Руси ближе всего находились к черноморскому побережью и Дунаю, что, возможно, и предопределило присоединение Свенельда к войску Святослава, плывшего из Крыма на Дунай в Болгарию. Под таким углом зрения для Свенельда болгарская капания была по существу продолжением военной активности по расширению его гарды. В своём продвижении на запад он присоединился к Святославу, причём, похоже, не в качестве подчинённого «воеводы», а самостоятельного независимого союзника. Болгарская кампания оказалась неудачной. Ничего Свенельд в Болгарии не навоевал, ничего не добыл. По версии ПВЛ, он совместно со Святославом подписал со стороны руси навязанный ей византийским императором Цимисхием меморандум 971 года, по существу акт о капитуляции. А византийские хронисты, Лев Диакон и Иоанн Скилица, и вовсе утверждают, что второй или третий по значимости после Святослава предводитель руси ― то ли Сфенкел, то ли Сфангел, что очень похоже на Свенельда ПВЛ, ― сложил свои косточки в болгарской земле.

Если вопреки обыкновению ПВЛ ближе к правде, чем византийские учёные мужи, и Свенельд всё же не погиб под Доростолом, а выжил и ушёл со Святославом и остатками своего войска восвояси, то стóит обратить внимание на такой интересный нюанс. В ПВЛ пути Святослава и Свенельда домой разделились в устье Днепра. Святослав после голодной зимовки на Белобережье поплыл вверх по реке, попал на порогах в печенежскую засаду и был убит, а Свенельд сразу пошёл на конях посуху и якобы благополучно прибыл в Киев. Его печенеги почему-то не тронули. Эта «размолвка» князя со своим воеводой послужила историкам поводом для разных домыслов вплоть до обвинения Свенельда в измене и даже заговоре против Святослава. Однако разделению русского войска около устья Днепра, если оно вообще имело место, есть простое и естественное объяснение безо всякого коварства и измен. Где-то на берегу Бугского лимана два предводителя руси простились, по-товарищески обнялись и дальше пошли каждый своей дорогой. Для обоих это была прямая и естественная дорога домой: у Святослава на восток морем в Крым, у Свенельда на север сушей в свой уличско-древлянский удел. Разумеется, оба направились не в Киев, до которого обоим не было никакого дела и где никто никого из них не ждал. Святослав ушёл недалеко, во время какой-то остановки на черноморском берегу (если не ещё раньше, на зимовке в районе Белобережья) его достали печенеги. Свенельду повезло больше, ведь он уже практически был дома.

Пока Свенельд и его потомки, Свенельдичи ПВЛ, создавали, теряли и вновь отвоёвывали себе обширную гарду от Днепра до Днестра, цапаясь с Олегом Моравским, да поливали кровью, своей и вражеской, землю Болгарии, вдовы и дети Игоря вероятно оставались в Вышгороде, в своём «девичьем царстве» ни с чем. Ни с чем остался и бывший властитель древлянской земли Мал, владения которого поделили Свенельдичи и Олег Моравский, превратившийся в Олега Древлянского ПВЛ. Надо ли удивляться, что Мал в намерении вернуть свою вотчину подыскал себе союзницу. Интерпретация былин С. Горюнковым даёт основания предположить, что не только союзницу, но и любовницу он нашёл в Вышгороде. Такой сценарий даёт ответ на вопрос, почему Ольге удалось то, что никак не удавалось её мужу и почему потрёпанная, но всё же боевая дружина Игоря приняла вопреки традициям и элементарному здравому смыслу женщину в качестве своей предводительницы. Ведь если прав Горюнков, то дружина Игоря подчинилась не столько Ольге, сколько Малу ― как-никак князю по праву рождения и легитимному преемнику верховодства на правах победителя их прежнего вожака-ольга.

Может статься, Мал действительно победил и убил Игоря, но и сам был сражён его вдовой. Причём, в отличие от сказок ПВЛ, совершенно бескровно. Нередко женские чары оказывались самым сильным оружием против мужчин, будь то хоть князь, хоть Илья Муромец и будь он одет хоть в стальные латы, хоть вовсе лишён одежды. Особенно если женские чары подкреплены серьёзными политическими планами. Вдова Игоря, русская ольга, былинная неверная супруга Святогора, сумела стать любовницей Ильи Муромца, а в реальности то ли самогó Мала, то ли его сына Добрыни. То ли обоих сразу. То ли по очереди. В конце концов, какая разница, если своего прототипа Илья Муромец поимел в обоих лицах, отца и сына. Не обошлось и без святого духа: оба любовника, Ольга и Илья, в конце концов приобщились к сонму святых.

Однако всё это из области гипотез, более или менее вероятные реконструкции хода событий на основании явно недостаточных данных с даже толком не известными действующими лицами, из которых достоверно существовали только двое: Игорь и Ольга.

В киевском Софийском соборе частично сохранилась фреска с изображением святой княгини. По этому, к сожалению сильно подпорченному, изображению я бы признал в ней скорее болгарку, чем псковитянку. Кто-то другой вероятно признает что-то другое. Но кто возьмётся утверждать, что та древняя фреска вообще имеет какое-то портретное сходство? Даже если бы стены Софийского собора расписывались при жизни Ольги, её лик скорее определяли бы византийские каноны изображения царственных особ, чем стремление к точности передачи реального образа. А собор был освящён через шестьдесят восемь лет после смерти княгини, и расписывавшие его художники даже во младенчестве вряд ли лицезрели живую натуру. В итоге мы остаёмся в неведении относительно её действительного облика.

Да и ладно бы только облика. О чём можно говорить всерьёз, если нет ни одного достоверного факта в биографии так называемой княгини ― одного из главных действующих лиц трансформации начальной черноморской Руси в известную нам приднепровскую. По разным источникам, она могла быть простолюдинкой и принцессой, северянкой из Пльскова (так назывался Псков по-древнерусски) и южанкой из Плиски (древней болгарской столицы). Без портрета игоревой вдовы мы бы как-нибудь обошлись, но без знания происхождения Ольги мы не в состоянии оценить её правá на верховную власть над русью после гибели Игоря и потому можем только фантазировать о способах добывания ею этой власти. Тем не менее, опираясь на факт посещения Константинополя «архонтиссой Эльгой», не приходится сомневаться, что она какую-то власть над какой-то русью и соответствующий титул каким-то образом заполучила. И надолго. Константин Багрянородный величает её архонтиссой в середине X века, а два десятилетия спустя Лев Диакон называет Святослава, верховного главнокомандующего противостоящего всей империи русского войска, всего лишь катархонтом. То есть Святослав всё ещё ниже по рангу своей то ли матери, то ли мачехи, то ли тётки, которая, надо полагать, продолжает оставаться архонтиссой, то есть каганессой Руси.

В ПВЛ, заполучив верховную власть, Ольга занялась установлением даней и налогов. Насчёт даней и налогов, это, конечно, очередная отсебятина сочинителей ПВЛ. Трактат Багрянородного «Об управлении империей» свидетельствует как раз для времени вокняжения Ольги, что архонты руси ещё не получали дань и не собирали налоги, что свойственно организованному централизованному государству, а кормились полюдьем ― по старой привычке викингов-варягов кружили (выражение Багрянородного) по окрестностям и прибирали к рукам всё, что плохо лежало. То есть попросту обирали аборигенов. А то и продавали их самих в рабство. И это тоже свидетельствует о том, что никакого государства ещё не было ― государи не торгуют своими подданными.

Хотя никаких даней Ольга не устанавливала и никаких налогов не собирала, стóит обратить внимание на географию устроительной и фискальной деятельности, которую ПВЛ приписывает новоиспечённой княгине. Сначала, в 946 году по хронологии ПВЛ, её первыми упорядоченными данниками стали покорённые и приведённые к покорности древляне, а на следующий год Ольга отправилась устанавливать новые порядки в Новгородскую землю по рекам Мсте и Луге. Вернувшись в Киев после этого вояжа, она неожиданно отошла от государственных дел и целых семь лет отдыхала: годы с 948 по 954 в ПВЛ пусты. Если это означает, что порядок во всей её стране уже был наведён, то владения Ольги в интерпретации ПВЛ включали в себя только Киевщину, Древлянщину и Новгородчину.

В этой связи полезно заглянуть чуть-чуть вперёд на наследство, которое якобы ставил своим детям её то ли сын, то ли пасынок, то ли племянник Святослав. Оказывается, всё то же самое: Ярополку ― Киевщину, Олегу ― Древлянщину, Владимиру ― Новгородчину! Вряд ли это случайное совпадение. Киевская Русь времён Ольги и Святослава скорее всего ограничивалась этими тремя составными частями и, соответственно, тремя регионами полюдья ― источниками доходов. (Прямо как в марксизме-ленинизме: три источника и три составные части!) А всякие там якобы ранее примученные вятичи да радимичи, кривичи да уличи ― не более чем очередной трёп сочинителей ПВЛ, чтобы придать побольше форсу выдуманной ими довладимировой Киевской Руси и чем-то занять мифических «киевских князей» от Кия до Вещего Олега.

Но даже зная все три составные части исходной Киевской Руси, вряд ли возможно очертить её границы. Если с Киевщиной особых вопросов нет, то, когда разговор заходит о Новгородчине и особенно Древлянщине, мы погружаемся в туман неопределённости. Ведь во время вокняжения Ольги Новгорода Великого ещё не было физически, зато Древлянщин было целых две: земля приднепровских собственно древлян ПВЛ и место обитания каких-то причерноморских «дервей» всё той же ПВЛ. Плюс к этому, в тех же краях, а именно в Крыму, был свой Новгород ― Неаполь Скифский. Разрушенный в III веке готами, бывший греческий полис тем не менее всегда оставался в сфере интересов Крымской Готии и, как следствие, начальной руси. По предположению некоторых историков, именно он был резиденцией одного из первых предводителей руси Бравлина, совершившего самый ранний зафиксированный источником, а именно одной из редакций Жития св. Стефана Сурожского, пиратский рейд по крымскому побережью где-то на рубеже VIII–IX веков.

Лишив доверия ПВЛ, мы в попытках выявить крохи истины вынуждены обращаться к другим, то есть «зарубежным» источникам, поскольку иных отечественных просто нет. Можно было бы надеяться, что мрак над событиями, связанными с вокняжением Ольги и трансформацией крымской руси в приднепровскую, на которые отечественные былины лишь бросают тонюсенький лучик света, смогут рассеять два письменных документа того времени: договор Игоря с Византией, помещённый в ПВЛ первой из двух статей за 945 год, и объёмное описание Константином Багрянородным визита Ольги в Константинополь.

Увы, не рассеивают.

С договором, точнее его «списком» в ПВЛ, чересчур много непонятного. Текст «списка» явно правлен и «обогащён» сочинителями и редакторами ПВЛ. Чего стóит одно только упоминание в нём в качестве русских городов Киева, Чернигова и Переяславля. Можно спорить, был ли уже в то время Киев русским городом и столицей Руси, можно сомневаться, существовал ли в то время Чернигов, но вот Переяславля в середине X века точно не было! Город возник в самом-самом его конце. В этом пункте археология не оставляет нам ни малейших сомнений.

В самóм договоре нет даты его подписания, а вставка текста договора отдельной статьёй за 945 год ― явный волюнтаризм составителей ПВЛ [67]. Поэтому мы не можем с полной уверенностью утверждать, что договор вообще имеет отношение к Игорю и Ольге. Правда, в преамбуле договора они оба названы впрямую, но ситуация здесь ничуть не лучше, чем с Вещим Олегом в договоре 911 года. Вновь Игорь представлен великим князем, а Ольга ― княгиней, вновь видим великих бояр, то есть вновь имеем дело с очевидными анахронизмами. Вновь эти имена и титулы вставлены в текст договора задним числом, вероятно вместе с «русскими городами» в комментарии к нему.

Кроме трёх имён великокняжеской семьи мы находим в «списке» договора множество других, о носителях которых абсолютно ничего не известно, так как их имена более нигде в ПВЛ не встречаются, что, кстати, тоже говорит в пользу очень поздней вставки «списка» договора в ПВЛ. Из этих имён наибольший интерес вызывают некие Володислав и Предслава, чьи статус и отношение к семейству Игоря никоим образом не прояснены, а также два племянника Игоря, одного из них зовут тоже Игорем, а другого вроде бы Прастеном Якуном.

Имена обоих племянников, заметим, всё ещё германские. Помянуты они почему-то в разных местах и в разных контекстах. Первый назван одним именем, второй ― почему-то двумя, причём одно имя ― готское «Прастен» (Фрастен), а другое ― скандинавское «Якун» (Hakón). У первого имеется собственный посол, некий Слуды, второй послом не обзавёлся, он сам выступает в роли собственного посла. Первый стоит непосредственно вслед за Игорем, Святославом и Ольгой, а второй ― где-то в середине длинного списка. Между ними около десятка имён, среди которых есть вроде бы и собственно владыки руси, и представляющие их послы.

Я не зря оговорился «вроде бы» ― структура преамбулы невнятна. Перечень имён открывается личным послом Игоря (Ивором). Потом несмотря на подзаголовок «общие послы» перечисляются не общие, а личные послы Ольги (Искусеви), Святослава (Вуефаст), Игоря младшего (Слуды), Володислава (Улеб), Предславы (Каницар) и вдруг зачем-то жены Улеба (Шихберн Сфандр). Наконец, далее идёт последовательность имён пáрами, в которых все вторые компоненты имеют окончание «‑ов» (с одним исключением, в котором исследователи договора предполагают ошибку переписчика). Эти пары можно понимать двояко. Во-первых, как имя и фамилию (например, Егри Евлисков, Прастен Бернов, Истр Аминдов), но как-то странно видеть «фамилии» на «‑ов», образованные от германских корней при германских же именах [68]. Да и рановато для таких фамилий. Считается, что фамилии появились на Руси не ранее XIV века. Во-вторых, также пары могут образовывать имена посла и его патрона (то есть, Егри ― посол Евлиска, Прастен ― посол Берна, Истр ― посол Амунда), но тогда мы вновь имеем не общих, а личных послов или представителей. Наконец, замыкает список череда купцов, а обещанных в начале «общих послов» мы так и не увидели. То есть оригинальная структура договора явно нарушена в его «списке», представленном в ПВЛ.

Аналогично договору 911 года, далеко не все «имена» в преамбуле договора 945 года могут быть безусловно признаны таковыми. Вновь в этой запутанной донельзя мешанине якобы имён встречаются слова, которые очень трудно признать именами, например, «Каницар». Некоторые имена, как и в договоре 911 года, подозрительно стоят во множественном числе: «Слуды», «Искусеви».

Что касается «Слуды», то здесь можно предположить, что мы имеем дело со множественным числом славянизированного и, как следствие, «сатемизированного» готского корня хлуд в смысле «известные, знатные». Не могу придумать сколько-нибудь разумное объяснение для «Искусеви», разве что латинское exclusivi ― «исключительные, высокородные». Однако откуда бы взяться в «списке» латыни? Но в любом случае отказываюсь, просто не могу признать «Искусеви» именем человека. То же самое для «Каницара», что, впрочем, вполне может быть испорченным германским Kanzler ― «канцлер» [69] в смысле секретаря посольства. (Как тут не вспомнить секретаря посольства 911 года Стемида!) Может быть мои этимологии наивны и не совсем точны, но именно «знатные», «высокородные» и «канцлер» уместны и самодостаточны в преамбуле договора.

Продолжая попытки по возможности восстановить исходный текст договора 945 года, нельзя обойти Володислава и Предславу, которых вряд ли могли выдумать и внести в договор правщики текста «списка», так как нигде в ПВЛ больше эти имена не встречаются. Поэтому именно Володислав с Предславой и были, вероятнее всего, главными фигурантами в оригинале договора, к которым относились все эти слуды, искусеви и каницары, превратившиеся в «имена» [70] только тогда, когда между ними (но, разумеется, перед Володиславом, Предславой и всеми прочими!) составители ПВЛ воткнули казавшихся им здесь необходимыми, но почему-то пропущенными «великого князя», «княгиню» и «княжича», вследствие чего во главе «списка» договора перед Володиславом и Предславой появились имена Игоря, Ольги и Святослава.

Окончательно запутывает дело странная грамматическая чересполосица в изложении остального текста договора. Первое предложение преамбулы 945 года повторяет начало договора 911 года «Мы [подчёркнуто мной – В.Е.] ― от рода русского [далее следует частично рассмотренный выше длинный список имён – В.Е.]… посланные от Игоря, великого князя русского, и от всякого княжья, и от всех людей Русской земли». Здесь представители «рода русского» сами говорят о себе в первом лице. Но уже во второй фразе первое лицо неожиданно сменяется третьим: «И им [подчёркнуто мной – В.Е.] поручено возобновить старый мир, нарушенный уже много лет ненавидящим добро и враждолюбцем дьяволом, и утвердить любовь между греками и русью». Ясно, что не сами послы рода русского говорят о себе в третьем лице. Да и вряд ли они упомянули бы «враждолюбца дьявола». За них это сделал какой-то монах-компилятор.

В следующем предложении однако вновь возвращается первое лицо: «Великий князь наш Игорь, и бояре его, и люди все русские послали нас [дважды подчёркнуто мною – В.Е.] к Роману, Константину и Стефану, к великим царям [71] греческим…», ― чтобы в дальнейшем тексте бесповоротно смениться совсем другими, неграмматическими, византийскими лицами, диктующими текст договора и навязывающими руси свою волю на правах победителей.

То есть совершенно очевидно, что помещённый в ПВЛ так называемый «список с договора» на самом деле представляет собой сложную компиляцию различных исходных текстов неизвестного происхождения с наложением произвольных правок составителей ПВЛ. Это в своё время отметил ещё А. Никитин: «Сам факт существования подобного интерэтнического и, в то же время, суперстратного по отношению к местным племенам социума росов… объясняет недоумение по поводу многочисленности Росий / Русий и, в свою очередь, ставит перед исследователем проблему дифференцированного подхода к сведениям о разных группах росов / русов, которые содержатся в письменных источниках. При этом главным препятствием оказывается не разнообразие источников, а многовековой стереотип идентификации руси / Руси исключительно с районом Среднего Поднепровья, наиболее последовательно проведенный авторами и редакторами ПВЛ, адаптировавших в ее состав [подчёркнуто мной – В.Е.] тексты самого разного происхождения, в первую очередь, договоры с греками». Ох, кабы речь шла только об адаптации!

Итак, договор 945 года явно не оправдал наших надежд в качестве объективного свидетельства состояния дел в среде руси на момент гибели Игоря и вокняжения Ольги. Поэтому перейдём ко второму документу, с которым мы связывали эти надежды, ― трактату Константина Багрянородного «О церемониях византийского двора» с описанием посещения Константинополя «архонтиссой Эльгой».

И тут нас с самого начала поджидают неприятности. У историков до сих пор нет единого мнения даже о том, когда этот визит имел место. Конкурируют две даты с интервалом в одиннадцать (!) лет. ПВЛ датирует эту поездку 955 годом, но этой её датировке, как обычно липовой, по счастью в данном случае имеется объективное опровержение. В отчёте о двух приёмах «архонтиссы», Константин Багрянородный не указывает год, когда состоялись приёмы, но приводит числа месяцев и дни недели. Их сочетание для времени правления Константина соответствует только 946 и 957 годам. Одни историки, в частности из наших современников Г. Литаврин, отстаивают первую дату, другие, например А. Назаренко, ― вторую. Однозначно выбрать одну из них не представляется возможным. Каждая из альтернатив имеет свои плюсы и минусы. Здесь не место вдаваться в подробности противостояния и рассматривать аргументы обеих сторон, весьма изощрённые, но, надо признать, не слишком убедительные. Между тем, то, куда направилась Ольга сразу после гибели мужа, имеет немалое значение.

Не доверяя датировкам ПВЛ, мы не обязаны считать годом гибели Игоря именно указанный там 945 год. Однако в любом случае это произошло после катастрофы 941 года, следствием которой стала необходимость уйти из Крыма и начать покорение приднепровских славян и ославяненных гóтов. Если договор, отнесённый в ПВЛ к 945 году, был действительно заключён лично Игорем, а не какими-то Володиславом с Предславой, то заключён через год-другой после рейда 941 года, и тогда смерть Игоря наступила где-то в первой половине 40‑х годов. В данном случае ПВЛ если и ошибается, то несильно. Приняв в качестве ориентировочной дату гибели Игоря, приведённую в ПВЛ, и вновь обращаясь к году визита его вдовы в Константинополь, мы имеем два варианта ответа и соответственно можем предполагать две разные его причины.

Если визит состоялся в 946 году, то логично было бы связать его с потерей Ольгой супруга и желанием опереться на Византию в борьбе за верховную власть над русью, например с теми самыми Володиславом и Предславой, в лихое время утери отчизны и, как следствие, внутреннего разброда и шатаний. Если же визит относится к 957 году, то побудительные мотивы могли быть иными. В контексте почти одновременного посольства Ольги 959 года к императору Оттону I с просьбой направить на Русь священников для распространения в ней христианской веры можно предположить, что во второй половине 50‑х годов главной темой для Ольги стала не столько легитимизация и упрочнение личной власти в борьбе с разными Володиславами и Предславами, сколько христианизация страны в качестве главного аргумента в её противостоянии Святославу. Поэтому сразу вслед за неудачей в Константинополе следует обращение к Риму.

С другой стороны, провал русской миссии епископа Адальберта заставляет заподозрить, что и в конце 50‑х годов власть Ольги всё ещё не была абсолютной и достаточно прочной. Она так и не смогла одолеть внутреннюю оппозицию её курсу на христианизацию Руси, возглавляемую, как принято считать, её то ли сыном, то ли пасынком, то ли племянником Святославом. Хотя на самом деле с равной вероятностью речь может идти о продолжении противостояния с Володиславом и Предславой, перешедшем в конфессиональную сферу, или о каком-то новом конфликте, например, со Свенельдом или Ярополком.

Традиционно с поездкой Ольги в Константинополь тесно увязывается тема её крещения. ПВЛ прямо утверждает, что крещение было главной целью вояжа и что княгиня приняла его лично от императора вместе с благословением патриарха. Но это может быть очередной «уткой» сочинителей ПВЛ. Как уже было замечено выше, Константин Багрянородный не указывает цель визита архонтиссы, но это полбеды ― другим был озабочен император. Но в любом случае трудно себе представить, чтобы он вообще не упомянул факт крещения архонтиссы-варварки, особенно совершённое им собственноручно.

Некоторые историки, тоже не доверяя ПВЛ в данном вопросе, считают присутствие в русской делегации некого попа Григория решающим аргументом в пользу того, что Ольга приехала в Константинополь уже крещёной. Вряд ли этот аргумент столь решающ, да и вообще сколько-нибудь значим. Текст Константина вовсе не даёт оснований полагать, что речь идёт о личном духовнике Ольги. В реестре получавших императорские подачки этот поп вписан рядом с двумя общими переводчиками, а получал он даже меньше их (его 8 миллиарисиев против 12 у переводчиков), в то время как личный переводчик архонтиссы упомянут отдельно, и он удостоился почти вдвое большего куша (15 миллиарисиев). То есть вписанный рядом с общими переводчиками поп, причём поп явно невысокого ранга, тоже скорее всего был общим. В многочисленной делегации руси наверняка были христиане, которых поп должен был окармливать. Наконец, этот поп Григорий вообще не обязан был обслуживать ни княгиню, ни членов делегации, он вполне мог быть, например, делегатом какой-то христианской общины руси.

Таким образом, представляется более вероятным, что в Константинополь Ольга ездила, не будучи крещена. На мой взгляд, в пользу этого говорит ещё одно умолчание в опусе Багрянородного. Если бы Ольга была христианкой, то она обязательно посетила бы службу в дворцовой церкви, а то и в самóй Софии, и это, хочется думать, тоже не преминул бы отметить Константин. Не отметил.

Вояж Ольги в Константинополь остался очередным тёмным местом её биографии, хотя сам факт посещения княгиней Константинополя сомнений не вызывает. Более того, ряд историков даже полагают, что Ольга совершила в Царьград целых две поездки. Одна из них была задокументирована Константином Багрянородным, хотя и не дала результата, а вторая, успешная, во время которой якобы Ольга крестилась и подписала очередной договор с Византией, нашла отражение только в ПВЛ. Эх, найти бы тот договор!

Ненадёжность, мягко говоря, ПВЛ как источника заставляет весьма скептически отнестись не только ко второму визиту Ольги в Константинополь, но и к её вояжу на Новгородчину, приуроченному ПВЛ к 947 году. С другой стороны, без такого вояжа объяснить события середины X века в Среднем Поднепровье будет ещё сложнее, чем с ним.

В пользу реальности поездки говорит трактовка С. Горюнковым образа бабы Латыгорки в северных былинах как латгалки и обсуждавшаяся выше возможность северного прибалтийского происхождения Ольги. Тогда датированную в ПВЛ 947 годом поездку в Приильменье логично было бы представить вынужденным обращением молодой вдовы к своей, а может быть и мужниной тоже, родне за помощью в борьбе за киевское полюдье. Похоже, поездка оказалась результативной, и власть в Киеве в конечном счёте захватили приглашённые Ольгой «находники» с севера, что ПВЛ отразила непрерывной чередой походов новгородцев совместно с варягами на Киевщину: сначала Аскольда с Диром, потом Вещего Олега, наконец Владимира и Ярослава.

И всё бы ничего, да вот беда ― при новых новгородских правителях Киева сама Ольга всё равно оказалась ни при чём.

Кукушата гнезда Святославова

У старинушки три сына:

старший умный был детина,

средний сын – и так, и сяк,

младший – вовсе был дурак.

П. Ершов. «Конёк-горбунок»

У А. Членова в его хождении «по следам Добрыни» в неимоверном нагромождении фантастических несуразиц есть, в частности, и такая мелкая, однако настолько любопытная, что невозможно пройти мимо неё. Разумно отметая братьев Рюрика как фигуры вымышленные, Членов тем не менее традиционно сохраняет его самого в качестве реального персонажа истории Руси, но отказывает в знатности и называет варяжским авантюристом, безродным кондотьером, захватившим новгородский трон и узурпировавшим власть в Новгороде. Да и ладно бы. Ни в молчаливом отождествлении Рюрика Новгородского с Рёреком Ютландским, ни в сочинении «биографии» мифического Рюрика, ни в изобретении «истории» не существовавшего в то время Новгорода Великого Членов отнюдь не первый. Да и наверняка не последний. Внимание привлекает другое. Членов неожиданно обвиняет Рюрика-Рёрека в узурпации не только новгородского трона, но и «тронного имени, соразмерного княжеству новгородскому». Опустим тот ныне общеизвестный факт, что в рюриковы времена никакого «княжества новгородского» в природе не было и его размеры соответственно ― круглый ноль квадратных метров. Поговорим не о владениях, а об имени «узурпатора».

А. Членов убеждён, что безродный авантюрист не мог иметь имя «Рёрек», которое он переводит как «могучий славой» и считает присущим только конунгам и ярлам. Не берусь судить, какие имена давали родители детям в предвидении, что те вырастут безродными авантюристами, и присуще ли кондотьеру имя «Рёрек», но сам перевод этого имени у Членова не совсем точен. На самом деле Рёрек (Hrørekkr [72]) этимологизируется из древнескандинавского языка примерно как «славный повелитель» или «прославленный воитель» и в своём истинном значении действительно смотрится подходящим скорее конунгу, чем простолюдину. Так вот, любопытно то, что перевод Членова «могучий славой», не совсем точный для Рёрека с древнескандинавского, оказывается практически точным «переводом» для… Святослава со смешанного готско-славянского. Дело в том, что готское слово свинт, которое в славянских устах прозвучало бы, с учетом назализации гласной, как «свентъ» (с носовым е), означало как раз «сильный, могучий» [73]. Тогда Сфендостлавос Багрянородного в таком комбинированном готско-славянском «переводе» действительно превращается в… «могучего славой». Это имя настолько подходит Святославу, каким мы его знаем из ПВЛ и византийских хроник, что рождает подозрение в том, что «Святослав» не имя от рождения, а прозвище князя. Точнее кеннинг с учётом его предполагаемого германского, по крайней мере по отцу, происхождения.

Наверное для читателя не лишним будет пояснить, что за зверь такой этот кеннинг. Всегда находящаяся под рукой палочка-выручалочка в таких вопросах, Википедия, разъясняет его так: «Кеннинг представляет собой описательное поэтическое выражение, состоящее как минимум из двух существительных и применяемое для замены обычного названия какого-либо предмета или персоны. Пример: “сын Одина” — Тор, “вепрь волн” — корабль, “волк пчёл” (то есть Беовульф) — медведь», ― добавляя к этому, что кеннинги характерны для скальдической поэзии. В более широком плане кеннинги ― атрибут германского эпоса, непременный элемент этикета героического повествования. Если «Святослав» ― это славянизированный германский кеннинг, то предлагаемое его значение «слава силы» как нельзя более подходит к привычному для нас образу его носителя.

Так мы вплотную подошли к чрезвычайно важному для истории древней Руси вопросу об именах Святослава и его детей по версии ПВЛ: почему у властителей руси с германскими, казалось бы, именами «Игорь» и «Ольга» один сын получает германское имя «Глеб» [74], а другой ― славянское «Святослав», и у него из якобы трёх сыновей двое тоже имеют славянские имена «Ярополк» и «Владимир», а третий ― по-прежнему германское «Олег»?

Собственно, ответ на последний вопрос мы уже знаем. Не было у Святослава никакого сына по имени «Олег», как не существовало в то время и самогó такого имени. Был некий древлянский правитель-ольг ― потомок ольга руси, пришедшего «в Деревá» то ли из Крыма, то ли из Моравии, то ли ещё откуда-то. Может быть, если следовать реконструкциям С. Горюнкова, его настоящее имя было «Малфред», как у всех правителей в его роду. Вряд ли он был сыном Святослава. В любом случае этот «Олег» не сыграл никакой роли в истории днепровской Руси. Поэтому авторы ПВЛ, не особо заморачиваясь, не стали придумывать ему ни имени, ни биографии и сразу убрали с исторической сцены руками Ярополка. Во всём этом достойно интереса только одно. Здесь мы вновь сталкиваемся с ярким примером так называемого «опрокидывания» современности в прошлое сочинителями наших «летописей».

Суть этого незамысловатого приёма заключается в том, что действующим лицам далёкого прошлого, реальным, но про которых толком ничего не известно, а то и вовсе выдуманным, автор приписывает широко известные деяния своих современников. Так захваты Киева новгородцами сначала во второй половине X века при Ярополке (поход Владимира Крестителя), а затем в первой половине XI века при Святополке (поход Ярослава Мудрого) «опрокинулись в прошлое» мифическими походами IX века из Новгорода на Киев Аскольда с Диром и Вещего Олега. Точно так же череду братоубийств среди детей Владимира, произошедшую в XI веке фактически на их глазах, сочинители ПВЛ воспроизвели ещё раз в прошлом аналогичными убийствами у изобретённых ими же детей Святослава [75]. В результате в ПВЛ Олега, якобы сына Святослава, губит его якобы брат Ярополк, а Ярополка, в свою очередь, убивает якобы брат того Владимир.

Можно предположить, что такой поворот событий был специально введён авторами ПВЛ в процессе «плетения сюжетов». С одной стороны, они конструировали историю Киевской Руси в соответствии с узаконенной веком ранее митрополитом Иларионом генеалогией царствующего дома, в которой у всех властителей Руси имелся один единственный наследник. С другой стороны, они потихоньку приучали читателя к череде братоубийств, чтобы тому уже не казалось столь отвратительно противоестественной вакханалия резни среди многочисленных отпрысков крестителя Руси, которые, словно кукушата в чужом гнезде, методично и сноровисто выпихивали из гнезда, то бишь самого богатого киевского полюдья, по очереди всех братьев-соперников. И без колебаний приканчивали их, чтобы обезопасить своё царственное «гнездо» в будущем. Толкотня продолжалась, пока в «гнезде» не остался один единственный «благоверный каган Ярослав-Георгий», последний в идеализированной илларионовой цепочке единственных и потому абсолютно легитимных наследников власти над Русью. Тут можно было бы провести параллель и с «Десятью негритятами» А. Кристи, если бы этот последний оставшийся в живых кукушонок подобно судье Уоргрейву лишил бы жизни и себя. Но Ярослав не последовал сюжету «Негритят». Не читал он детективов, да и револьвер отыскать ему было трудновато.

Исключив не существовавшего в природе сына Олега, мы остаёмся один на один с загадкой появления в среде руси первых славянских имён ― самого Святослава и записанных авторами ПВЛ ему в сыновья Ярополка и Владимира.

Если «Святослав» ― имя от рождения, то дать его сыну могла только мать-славянка. Например, ольга Прекраса, она же великая княгиня Ольга ПВЛ, но мы так и не знаем, славянка ли она и, кроме того, действительно ли была Святославу матерью, а не мачехой или тёткой. Помимо ольги Прекрасы нам предположительно известна только одна высокородная славянка того времени ― мельком упомянутая в договоре Игоря 945 года некая Предслава. Может оказаться принципиально важным, что у неё, как и соседствующего с ней в договоре какого-то Володислава, общий со Святославом второй компонент имени «‑слав». Это наводит на мысль о родовом характере этого компонента (подобно «Малу» в готской династии древлян) и, следовательно, близком родстве всей троицы. Отсюда буквально один шажок до предположения, что Святослав был сыном Володислава и Предславы. Или хотя бы Игоря и Предславы, если не лишать признаваемого греками отцовства Игоря. Впрочем, одно может не исключать другого, если Игорь и Володислав ― два имени одного и того же лица. Но о такой возможности поговорим чуть позже.

В своё время В. Татищев высказывал предположение, что Предслава была женой Святослава. В принципе, конечно, это возможно. Но не жена же давала имя мужу, а кто-то ведь должен был дать Святославу славянское имя! Кроме того, общий компонент «-слав» у Володислава, Предславы и Святослава склоняет скорее к их кровному родству, а не свойству.

 Если же «Святослав» не имя, а кеннинг со значением «славный силой», то таковой мог появиться только в дружинной среде, причём смешанной германско-славянской. Тогда следует признать, что войско Святослава в значительной степени состояло из славян, что, впрочем, следовало бы предположить без всяких этимологий из самых общих соображений. Как мы теперь знаем, Святослав отправлялся в свои славные походы на хазар и болгар не из Киева, а из Крыма, и трудно себе вообразить, что он смог бы набрать свою сокрушившую Хазарский каганат и потрясшую Византийскую империю армию только из крымской руси, отнюдь не многолюдной изначально, да к тому же основательно прореженной войной с хазарами и византийцами. Между тем археологи единодушны в том, что в Крыму X века ещё нет никаких следов славян.

Появление массы славян в окружении Святослава можно было бы объяснять присоединением к нему Свенельда с его древлянами и уличами. Однако славянство древлян мы уже поставили под сомнение, а славянство (да и само существование, удостоверяемое только ПВЛ!) уличей вряд ли можно считать доказанным фактом. Наконец, не славянское это дело выдумывать кеннинги. Тем более свенельдовым славянам ― кеннинг Святославу. Более вероятным кажется предположение, что воинский контингент Святослава существенно пополнился славянами уже непосредственно на Дунае. Вот только вряд ли болгарами, как фантазирует С. Скляренко в своём романе «Святослав», изобилующем трогательными примерами беззаветной взаимной братской любви между пришлыми восточными и местными южными славянами. В отличие от пылавшего любовью к братьям-славянам героя романа Скляренко настоящий Святослав с настоящими болгарами не братался, а воевал, воевал по-настоящему и по ходу войны попавшихся ему под горячую руку местных славян вешал и распинал без разбору и без счёта, целыми городами, не щадя ни женщин, ни детей. В конце концов в Доростоле он казнил даже присоединившихся к нему представителей антивизантийски настроенной болгарской знати. Нет, болгары не смотрятся в качестве массовых волонтёров его ополчения.

Однако наверняка на северном берегу Дуная ещё оставалось немало славян, бывших моравских подданных, частично покорённых венграми, частично вообще «бесхозных», которые с радостью присоединились бы к кому угодно ради военной добычи и клочка земли. В этом плане, по-моему, следует обратить внимание на слова самогó Святослава в ПВЛ. Вынужденно соглашаясь на капитуляцию под Доростолом, Святослав так объясняет её необходимость своему войску: «Заключим же с царем [императором Цимисхием – В.Е.] мир: ведь они уже обязались платить нам дань [Эта дань – очередная бессовестная ложь сочинителей ПВЛ, победители побеждённым даней не платят. – В.Е.], ― того с нас и хватит. Если же перестанут нам платить дань, то снова из Руси, собрав множество воинов, пойдем на Царьград». То, что в этой сентенции имеется в виду днепровская Русь, заставляет усомниться сам Святослав. Непосредственно перед этим он признаёт, что «Русская земля далеко» и поэтому на помощь оттуда рассчитывать не приходится. А кроме того, он ещё раньше признавался, что с днепровской Руси рассчитывает получать «меха и воск, мёд и рабов». Рабов, не воинов. Поэтому более вероятно, что сам Святослав, если бы он на самом деле где-то когда-то говорил своим людям что-либо о собирании множества воинов для новых походов, то имел бы в виду не далёкую поставляющую меха, мёд и рабов днепровскую Русь, не столь же далёкий и отнюдь не изобилующий человеческими ресурсами Крым, а именно дунайское левобережье, тамошних славян. Русь, в смысле Киевской Руси, в его речи стала подразумеваться в интерпретации сочинителей ПВЛ, которые ничтоже сумняшеся приписывали своим персонажам угодные самим сочинителям мысли и действия и даже очень любили вкладывать им в уста собственные слова в виде прямой речи.

Нельзя исключить и возможность того, что в те времена в Подунавье существовала какая-то иная Русь. Кто знает, куда растеклись и где осели остатки крымской руси Игоря после учинённого ей хазарами и греками разгрома? В версии Т. Пешины какая-то русь объявилась в Моравии. И тут нельзя пройти мимо очередного временнóго совпадения. В середине X века, когда появляются первые сообщения о Киеве в трактате Багрянородного «Об управлении империей» и «Киевском письме», одновременно с ними персидский географ аль‑Истахри впервые говорит о трёх «разрядах» руси: Куябе, Славии и Арте (Артании).

Два первых «разряда» традиционно соотносятся историками с Киевом и Новгородом. Относительно Арты единого мнения нет, но я считаю возможным соотнести эту Арту с Крымом [76]. Что же касается Славии, то ею, вопреки общепринятому мнению, не мог быть Новгород, который в середине X века ещё физически не существовал. Гораздо более, на мой взгляд, разумно соотнесение Славии аль‑Истахри, которую тот считает самым далёким «разрядом» руси, с Подунавьем, где, кстати говоря, располагает Славию, то есть славянскую «прародину», наша ПВЛ. Именно славянское левобережье Дуная, предположительно Славия аль‑Истахри, могло в то время предоставить Святославу практически неистощимый рекрутский контингент для реализации его амбициозных планов. Может быть именно оно так притягивало к себе Святослава, что тот бросил фактически завоёванную Болгарию и вернулся к Дунаю, потом, выкуриваемый Цимисхием, до последнего не хотел уходить из Доростола и, наконец, если верить ПВЛ, небольшой болгарский городок Переяславец Дунайский, а не столичные, но далёкие от Дуная Плиску и Преслав (и уж конечно не Киев!) называл серединой своей земли.

Кроме того, Святослав ещё до болгарской кампании успел покуролесить по заселённым славянами землям Северного Причерноморья. Чего стóит один его хазарский рейд. Позднее, непосредственно перед походом в Болгарию, как считал В. Татищев, Святослав поднимался вверх по Днестру на соединение с венграми. Там и тогда к нему вместе с венграми могли примкнуть приднестровские славяне. Но не приднепровские. Похождения Святослава на Волге, Дону и Тереке косвенно удостоверяют арабские авторы. Военные действия на Дунае подробно описаны византийцами. И только с Днепром биография Святослава пересекается единственно в ПВЛ, что настораживает само по себе. Там этих не внушающих доверия пересечений всего два, и оба как-то мельком: освобождение Киева от печенежской осады да гибель на днепровских порогах. И то и другое ― далеко не факты. И то и другое не доказуемо. Хотя и не опровергаемо. Но то и другое в изложении ПВЛ так напичкано несуразностями, что многократно усиливает априорное недоверие к ПВЛ.

Печенежскую осаду с Киева сначала в отсутствие Святослава снимает воевода Претич, а героический князь поспевает к шапочному разбору. Причём, заметим, печенеги бегут врассыпную не от атаки дружины Претича, а от одного имени Святослава, от слуха о его приближении. А чуть позже на днепровских порогах те же печенеги почему-то не думают бежать не только от имени, но и от самого грозного князя, а преспокойненько дожидаются его и убивают не дрогнувшей рукой. Получается, Святослав с «малой дружиной» только одним своим именем гонит взашей печенегов от Киева, а во главе своей возвращающейся из Болгарии закалённой в боях десятитысячной армии настолько их боится, что остаётся на тяжелейшую зимовку на Белобережье, лишь бы  избежать встречи с ними. Однако после зимовки всё-таки прёт на рожон вверх по Днепру с уже ослабленным голодовкой и поредевшим войском, хотя, как показывает пример Свенельда в самой ПВЛ, был безопасный сухопутных путь в Киев. И, кроме того, была, это-то мы теперь знаем точно, старая надёжная база в Крыму, где можно было придти в себя и отдохнуть от ратных трудов! Ан, нет, Святославу зачем-то всенепременно понадобилось в нелюбый ему Киев.

Но мы отвлеклись от имён первых владык руси.

Имена, имена…

Сколько в мире людей,

сколько в мире прекрасных имен.

Имена, имена…

«Мария»,
русский текст Л. Дербенева

Первые «славянские» имена правителей руси ― на самом деле не такие уж и славянские. Они, я бы сказал, имена-«перевёртыши», которые могут этимологизироваться на основе как славянского, так и германского лексикона.

Первый компонент имени «Святослав» можно производить из славянского «свят», что, однако, трудно объяснимо с не лингвистической, а исторической точки зрения для той сугубо языческой среды, в которой Святослав должен был получить своё имя. Но этот же компонент имеет более логичное и релевантное объяснение из готского свинт ― «сильный, могучий», что на славянском субстрате должно было закономерно превратиться в «свент» (с носовым е, что мы действительно видим в греческой передаче Сфендостлавос у Константина Багрянородного), а в восточнославянском с утерей ринизма столь же закономерно перейти в «свят».

Даже второй компонент «слав», кажущийся на двсти процентов славянским, может оказаться готским в оригинале. То есть, форма «слав» безусловно славянская, но, можно допустить, переиначенная славянами на свой лад из готского слах, что означает «драчун» ― подходящее имя для забияки-Святослава. Впрочем, это всего лишь замечание по ходу дела. Не будем забывать, что Константин Багрянородный и византийские хронисты называют его всё-таки «Свендостлавос». Да и среди первых моравских, чешских и лучанских князей, живших до Святослава, можно найти Ростислава, Внислава и Властислава.

В имени «Владимир» «перевёртышами» оказываются оба компонента. У первого компонента «волод» / «влад» имеются близнецы, готский валд и древнескандинавский vald, с похожими значениями «владыка, властитель, повелитель». А второй компонент может оказаться даже более готским, чем славянским с учетом превалирующего в летописных материалах написания этого имени «Владимер» (обычно через ять). Вряд ли компонент «мер» произведен из славянской «меры», в то время как готское мер ― «славный, известный» тут выглядит куда более уместным.

Не чуждый лингвистике А. Пересвет как-то заметил по поводу славянских имен в договоре Игоря с Византией [77]: «Понятно, что Володислав или Предслава столь же надежно этимологизируются, как Ивор или Руалд… Но уже имена типа Вуефаста, Гуды, даже Карлы вызывают полемику». Полемизировать, конечно, можно и даже порой полезно. Но мы в эту полемику ввязываться не будем, потому что уже знаем, что «карлы» и «гуды» ― вообще не имена, а этнические детерминативы двух составляющих начальной руси: скандинавов и гóтов. Непонятно, предметом какой полемики может стать имя «Вуефаст», с совершенной очевидностью этимологизирующееся из древнескандинавских búa ― «строй, боевой порядок, отряд» и fast ― «крепкий, надёжный». Зато вполне можно пополемизировать по поводу «надёжной этимологизации» Володислава и Предславы. Она вовсе не столь «надёжна», как её представляет Пересвет.

На самом деле имя «Володислав» ― такой же «перевёртыш», как и имена «Святослав» и «Владимир», а имя «Предслава», как это ни парадоксально, вообще плохо поддаётся славянской этимологизации. Не считать же, право, его первым компонентом предлог «перед» в неполногласном варианте «пред». Зато, опять же, компонент «пред» хорошо и, главное, чрезвычайно уместно для женского имени объясняется из готского фрид и соответствующего ему древнескандинавского fríđr ― «красивая». Разумеется, это объяснение учитывает уже знакомую нам регулярную замену при заимствовании начального германского ф на славянское п и последующее уподобление на письме полученного прид аналогично звучащему славянскому предлогу. Безошибочным указанием именно на такую адаптацию служит кажущаяся краткая, а не полногласная форма предлога «перед», как следовало бы ожидать, если бы источником первого компонента имени вопреки здравому смыслу был бы этот предлог. Будь в «Предславе» первый компонент славянским по происхождению, то в X веке, когда восточнославянский язык ещё сохранял полногласие, парой полногласному Володиславу должна была бы быть столь же полногласная Передслава.

Известно, что сын Владимира Мономаха Мстислав имел второе имя «Харальд» [78], под которым он фигурирует в скандинавских сагах. По некоторым данным, «Хильдульф» было вторым именем сына Ярослава Мудрого Изяслава. Примечательно, что ПВЛ никогда не называет Мономашича Харальдом, а Ярославича Хильдульфом. В свою очередь, саги не называют их Изяславом и Мстиславом. Ареалы использования обоих имён не пересекаются. Экстраполируя этот пример, разумно допустить, что предшественники Изяслава и Мстислава ― Святослав, Ярополк, Владимир и другие властители Руси ― помимо славянских имён, под которыми они известны нам из ПВЛ, могли иметь другие имена, в частности германские, но те, проигнорированные ПВЛ, остались нам неизвестными.

Может быть поэтому мы с удивлением встречаем в греческих хрониках сообщения типа того, что в 1016 году при подавлении восстания стратига Херсона в Крыму совместно с византийцами принимал участие брат Владимира Сфенг. Судя по дате, речь должна идти о Владимире Крестителе, но у того мы не знаем брата Сфенга. ПВЛ нам в качестве братьев Владимира преподносит только Ярополка и Олега, причём второй из них, как следует из наших предыдущих рассуждений, ― вообще некий фантом. А вот Ярополк вполне мог иметь второе скандинавское имя «Сфенг». Правда, в изложении ПВЛ ни Олег, ни Ярополк, ни сам Владимир не дожили до 1016 года. Но разве можно в таких вещах верить ПВЛ? Тем более что, как мы уже вынуждены были допустить, междоусобицу и резню между выдуманными ими же детьми Святослава изобрели сочинители ПВЛ, «опрокинув в прошлое» череду братоубийств среди сыновей Владимира.

Наши историки решили проблему Сфенга в традиционном стиле. Поскольку ПВЛ в отечественной исторической науке безгрешна, новоявленный брат крестителя Руси ею так и не был признан, а в Сфенги зачислили Мстислава Удалого [79], который в ПВЛ не брат, а сын Владимира, хотя ничегошеньки ни о матери [80], ни о дате, ни о месте рождения Мстислава якобы Владимировича сочинители ПВЛ нам не сообщают. А между тем Мстислав Удалой гораздо органичнее вписывается в историческую ретроспективу в качестве сына именно Святослава, а не Владимира, начать хотя бы со славянского имени Мстислава с сохранённым вторым компонентом «‑слав», таким же, как в имени отца, к которому тот добавил сыну начальное «мсти‑», что смотрится очень естественно для Святослава, посвятившего свою жизнь глобальному мщению всем и вся за отца.

Далее, в ПВЛ Владимир отдаёт Мстиславу Тмутараканское княжество сразу после корсуньского похода. Но во время этого похода и взятия Херсона Тмутаракань и вообще район Керченского пролива никак не были затронуты военными действиями. Также ПВЛ ничего не говорит нам о какой-либо возможности для Владимира заполучить Тмутаракань до этого похода. То есть, в версии ПВЛ Тмутараканское княжество Руси во время правления Владимира ― deus ex machina. На самом деле в 988 году она не могла входить в состав Киевской Руси и соответственно не могла быть передана Владимиром в княжение сыновьям. С другой стороны, если Мстислав Удалой был сыном Святослава, то он естественным образом унаследовал от отца его удел [81] ― старую базу начальной руси в Керченском проливе, что автоматически сделало его «князем Тмутараканским».

Наконец, в ПВЛ сын Владимира Мстислав, победив в решающей схватке за власть над всей Русью брата Ярослава, почему-то не воспользовался плодами победы и не занял престол своего отца, а оставил Киев побеждённому Ярославу. Очередной абсолютно нереальный сюжетец ПВЛ. Однако если Мстислав ― сын Святослава, которому Киев всегда был «нелюб», то понятно пренебрежение Мстислава скромным захолустным городком на Днепре, с которым его ничто не связывало и который в подмётки не годился не только большой и богатой Тмутаракани, но даже своему соседу Чернигову. Хотя, конечно, к тому времени отстроенный Владимиром Киев был существенно больше того ничтожного городишки времен Игоря, который сама ПВЛ так характеризует в статье за 945 год: «Город же Киев был там, где ныне двор Гордяты и Никифора, а княжеский двор был в городе, где ныне двор Воротислава и Чудина». То есть весь Киев на момент появления в нём руси умещался на территории четырех дворов (!), и примерно половину этой территории занимал княжеский двор. Воистину «мал градок», как откровенно признаёт сама ПВЛ! Да и «княжеский двор» не шибко велик.

Однако вернёмся к загадке славянского имени Святослава. Возможно она имеет простое решение. Все предводители начальной руси на стадии её славянизации могли иметь по нескольку имён, в числе которых были и скандинавские, и славянские, и ещё бог весть какие. В ПВЛ попадали в основном славянские, хотя это правило не без исключений, в то время как в скандинавских сагах и византийских документах фигурировали и те и другие. К носителям только германских имён в наших летописях можно, например, причислить Игоря и его сына Глеба, якобы убитого своим братом Святославом. Зато у последнего, наоборот, до нас дошло только его славянское имя. В любом случае в ПВЛ один и тот же персонаж не выступает под двумя именами, разве что по недоразумению, как, возможно, это имело место в договоре 945 года, где Игорь и Ольга могли оказаться продублированы со славянскими именами.

Развивая тему двойных имён, можно допустить, например, что вторым славянским именем или прозвищем Игоря было «Володислав». Его Игорь мог получить, например, если действительно был снаряжён купечеством Приильменья (вспоминаем: былинный Садко снаряжает Святогора!) и отправился на юг к Чёрному морю во главе дружины, в значительной степени состоявшей из приильменских славян. Вероятно здесь необходимо пояснение. Похоже, приднепровские славяне X века сами себя славянами не именовали. Даже ПВЛ не называет обитателей Киевщины тех времён славянами, они в ней ― «поляне», впоследствии «прозвавшиеся русью». А вот жители Новгородчины ― те в ПВЛ как раз славяне, точнее «словене», которые «прозвались своим именем». Поэтому, принимая Володислава как прозвище Игоря, вряд ли стоит соотносить «владение» Игорем славянами с Киевщиной и Поднепровьем. Если славяне вообще имеют отношение к Игорю и его прозвищу, то это должны быть славяне приильменские.

Итак, допустим, Игорь имел второе имя «Володислав» и под ним был вписан в договор 945 года. Соответственно, «Предславой» этого договора следует предположить Ольгу, у которой В. Татищев знавал славянское имя «Прекраса». А Прекрасе по смыслу соответствует скандинавская Фрида, она же в славянизированном варианте Прида или… Предслава по аналогии с Володиславом. Если такое допущение верно, то ситуация приобретает прямо-таки гротескно комический характер. Компиляторы ПВЛ, вставившие в её текст «список» с договора руси с греками статьёй 945 года, не узнали в этих Володиславе и Предславе «списка» своих главных героев «великого князя и княгиню», решили, что казавшиеся им тут обязательными имена Игоря и Ольги пропущены по недосмотру, и поспешили вставить их в текст. Разумеется, в привычном для себя виде с титулами великого князя и княгини. Разумеется, вместе с наследником Святославом. Разумеется, в самом начале, впереди каких-то неизвестных и лишённых приличествующих титулов Володислава и Предславы. В итоге получилось, как в советских времён анекдоте о двух кепках у памятника Ленину: одна, кавказская кепка-аэродром, красуется на голове Ильича, другая, пролетарская со сломанным козырьком, зажата в руке.

По-иному, но ничуть не меньше запутано дело с именем воеводы Свенельда. Казалось бы, здесь всё ясно: стопроцентный скандинав, даже отечественная историческая наука с этим смирилась и отразила сей факт в советских и российских энциклопедиях. Действительно, национальность этого персонажа ПВЛ вряд ли подлежит сомнению. Проблема не в ней, а в долголетии вечного «воеводы», который впервые возникает на страницах ПВЛ рядом с Игорем, а окончательно покидает их только с Ярополком, успев тридцать два года прослужить верой и правдой трём князьям и одной княгине, да ещё по ходу дела воскреснуть после гибели в сражении у Доростола. Такое долголетие, а главное, воскрешение из мёртвых, позволило мне сравнить череду сменяющих друг друга, но выглядящих в ПВЛ на одно лицо свенельдов с незаметно подменяющими друг друга зайцами в рекламе батареек Energizer [82]. Вслед за этим С. Горюнков выдвинул гипотезу о наследственном характере имени «Свенельд» по аналогии с его же гипотезой о наследственном имени «Мальфред» в династии готских правителей древлян. В этой связи Горюнков высказывает дельную мысль: «Современная историческая наука вообще начинает все чаще и чаще сталкиваться с ситуациями, когда оказывается, что имена в генеалогических преданиях правящих родов носят характер не личных, а наследственно-титульных». Сознаюсь, это приятно. То, о чём я давным-давно твержу-долдоню, вроде бы наконец начинает признавать «современная историческая наука». Что ж, пожелаем ей так держать и далее!

Разумеется, родовые, наследственные и титульные имена гораздо более в ходу и на слуху, чем личные. Личные имена правителей имеют хождение только при их жизни и только в узком кругу приближённых. Немногие удостаивались широкой известности и памяти потомков. А поскольку ПВЛ и прочие наши летописи описывали события X века спустя полтора-два столетия, личные имена их участников уже мало кто помнил. В случае же властителей руси ситуацию усугубляло то, что у германцев личное имя вообще было табуировано, а вместо него использовались разного рода заменители от родовых и титульных имен до принятых при жизни прозвищ и кеннингов. Именно к таким наследственно-титульным сам Горюнков отнёс имена Мальфреда (Мала и Малко ПВЛ) и Свенельда. К сожалению, он не включил в свой перечень самое главное наследственно-титульное имя «Олег» ― на самом деле титул верховных правителей начальной руси, впоследствии превратившийся в наследственное родовое имя. Но мы уже исправили это упущение.

А вот в случае со Свенельдом на самом деле ситуация иная. Тут речь как раз может идти не об имени, даже наследственно-титульном, а просто о титуле, звании или должности. Дело в том, что слово «свенельд» имеет в древнескандинавском языке очевидный нарицательный смысл: по-древнескандинавски sveinn ― «парень, отрок», а hald ― «власть, владение, обладание» [83]. В итоге sveinnhald, он же свенальд (варианты свенельд или свенгельд) в славянизированной передаче, означает нечто вроде «владелец отроков», и это «имя» на удивление точно отражает статус Свенельда при его первом появлении в ПВЛ, где он выступает как раз обладателем отроков, причём отроков лучше одетых, накормленных и вооружённых по сравнению с голодными оборванными коллегами из дружины бедолаги Игоря. В таком качестве своего владеющего отроками персонажа сочинители ПВЛ имели все основания посчитать воеводой. А что касается личного имени этого воеводы, то для них, превративших «свой дом и верную дружину» в братьев Рюрика Синеуса и Трувора, а череду ольгов начальной руси в «великого князя Вещего Олега», превращение нескольких последовательно сменявших один другого зайцев-свенельдов в долгожителя «воеводу Свенельда» было естественным продолжением их трудов на этой ниве, плодами которых обильно произросли якобы личные имена безымянных персонажей русской истории. В их числе и «Свенельд». Причём сочинители ПВЛ, похоже, искренне считали это имя нарицательное именем собственным, личным именем воеводы, так как детей одного из череды «воевод» называли Свенельдичами.

Не здесь ли кроется объяснение имени «Сфенг» византийской хроники? Может быть в ликвидации восстания стратига Херсона участвовал не брат Владимира и не его сын, а всего лишь потомственный высокопоставленный воевода руси, возможно прямой потомок свенельдов-свенгельдов ПВЛ. И если бы в руки её сочинителей случайно попал этот эпизод византийской хроники, то в ПВЛ Свенельд протянул бы лямку вечного служаки ещё дольше, до 1016 года, и успел бы верой и правдой послужить и Владимиру Крестителю, и даже Святополку Окаянному.

В качестве некого курьёза заметим, что возможна другая интерпретация «имени» Свенельда из готского языка как «свинопас», так как по-готски свин ― «свинья», а хальд ― «пастух, пастырь». Такая интерпретация ведёт нас не только к принятию готского происхождения Свенельда, но и признанию верховенства в Древлянской земле гóтов, даже свинопасов, над русью к концу первой половины X века, то есть изменения положения дел на прямо противоположное тому, что мы видели у начальной руси и крымских гóтов ещё в начале X века. Следуя этой курьёзной интерпретации, можно где-то понять и в чём-то простить сочинителей ПВЛ, для которых ко времени их писательских трудов, то есть к XI–XII векам, все границы между готами и скандинавами, русью и чудью, давно стёрлись, а сами эти компоненты начальной руси перепутались настолько, что авторы ПВЛ сочли за благо разрубить этот узел переносом этникона «русь» на неких мифических «полян», то есть обитателей Киевщины, а этникона «чудь» ― на финоязычных аборигенов Новгородчины. В этой связи хочется привести ещё одну справедливую ремарку С. Горюнкова: «Между прочим, именно “готский след” в древнерусской истории очень часто принимался и продолжает приниматься многими исследователями за “норманский” (“скандинавский”)». Вот только чтобы разобраться с этими «следами», нужен следопыт почище самого Натти Бампо!

Наделение Игоря и Ольги славянскими, а Изяслава и двух Мстиславов скандинавскими именами само по себе мало что меняет, но помогает отрешиться от безоговорочной веры сказкам ПВЛ и взглянуть другими глазами на события того времени.

Поднепровье наверняка в той или иной степени входило в сферу интересов и активности начальной руси. Родившись в Крыму в начале IX века, она поначалу ограничивала свою деятельность Крымом и его ближайшими окрестностями, в число которых не могло не войти соседнее Поднепровье. К началу X века начальная русь достигла такого уровня влияния на Чёрном море, что смогла заключить равноправный договор 911 года с Византией. А уже через год-другой мы её видим на Каспии разоряющей его западное побережье от Дербента до устья Куры. Согласно аль‑Масуди, флот руси поднялся от Керченского пролива вверх по Дону и с позволения хазарского кагана, которому была обещана половина добычи, переволокся на Волгу. Несмотря на неудачу похода 912–913 годов русь прижилась на Волге и начала активное освоение «великой русской реки» и пути «из варяг в хазары», который и прежде не был ей совсем незнаком. Не исключено, что именно по нему прошли в Крым те скандинавы, которые стали прародителями крымской руси на крымско-готском субстрате. Более того, поход 912–913 годов на Каспий тоже мог быть спровоцирован скандинавами, время от времени появлявшимися на пути «из варяг в хазары» и подпитывавшими пассионарными контингентами крымскую русь. Вследствие такой подпитки освоение русью Поволжья шло настолько успешно, что через какой-нибудь десяток лет Ибн Фадлан, встретившись с живыми представителями руси в Волжской Булгарии, уже посчитал русь местным приволжским народом.

Очередным пассионарным толчком для крымской руси могла стать в конце 30‑х годов X века инъекция скандинавов во главе с Игорем, на сей раз сильно разбавленных приильменскими славянами. Этот толчок, подкреплённый изрядной пришедшей с севера военной силой, подвигнул крымскую русь на авантюрное нападение на Самкерц, повлекшее за собой войну с Хазарским каганатом, а затем и Византией. Всё это кончилось катастрофическим разгромом, разбродом и по существу концом крымской руси. Одна её часть, как мы уже видели, в районе 940 года ушла в поисках нового места обитания в Моравию с каким-то ольгом, известным нам из чешских хроник как Олег Моравский. Другая часть попыталась закрепиться в Закавказье, выбрав для этого столицу Аррана город Бердаа.

Историки с удивлением отмечали в качестве отличительной особенности того предприятия 943‑945 годов то, что на сей раз русь не совершала очередное грабительское нападение, как повсеместно делала это раньше, а пришла в Бердаа с мирными намерениями осесть там навсегда. Правда, осесть и править. Но на таких условиях мирно договориться с местным мусульманским населением не удалось, и в итоге на новом поприще русь потерпела полную неудачу. Однако сам факт симптоматичен. Внутри руси уже вызрело понимание того, что стать властелинами какого-либо, пусть даже небольшого, государственного образования, такого, например, как закавказский Арран, гораздо удобнее, чем продолжать жить грабежом и разбоем. Ещё бы! Те же или даже бóльшие блага можно получать на регулярной основе с гораздо меньшими хлопотами и опасностями. Надо полагать, действенным стимулом к такому пониманию стала эволюция западного викинга, давшего живые примеры Хрольва Пешехода, Харальда Синезубого и подобных им норманнских конунгов, превратившихся в герцогов и королей.

Как и всякому новому, этому вызревавшему и проникавшему в сознание всё большего числа варягов руси пониманию приходилось преодолевать сопротивление тех, кто продолжал держаться старых традиций, верований и образа жизни. Отчаянную попытку возродить Крымскую Русь и связанные с ней старые традиции варяжества начальной руси предпринял Святослав ― последний каган-варяг рода русского. Но его болгарское фиаско окончательно поставило крест не только на Крымской Руси, но и на самой идее русского варяжества. Уже следующее поколение каганов рода русского предстаёт пред нами типичными правителями средневековых государств. Это справедливо даже в отношении рудимента Крымской Руси ― Тмутараканского княжества [84] и его правителя Мстислава Удалого. Более других детей унаследовавший от своего отца (деда по версии ПВЛ) Святослава варяжский дух и авантюристичный характер, он тоже бóльшую часть жизни провёл в походах и сражениях. Но это уже не лихие разбойничьи рейды, не безрассудная месть и не битвы ради самих битв. Мстислав предстаёт перед нами в первую очередь как средневековый удельный князь, военные акции которого имеют вполне прагматическую цель расширения своих владений. Поэтому за Мстиславом не числится ни рейдов на Константинополь, ни походов в Болгарию или Моравию. Жертвами его военной активности становились только ближайшие соседи ― касоги, арранцы и, наконец, приднепровские северяне.

Последние каганы, первые князья?

Рахоноу Рос ис Кеосарии…

Кириллическая надпись на гривне Мономаха

Если русь начала X века уже могла совершать рейды на Каспий по Дону и Волге, то логично предположить, что тем более не остались без её внимания реки бассейна Чёрного моря. В первую очередь соседние с Крымом Дон и Днепр. Действительно, самые ранние найденные в Поднепровье византийские монеты отчеканены императором Михаилом III, время правления которого (842–867) всего на одно-два десятилетия отстоит от отмеченного Бертинскими анналами появления начальной руси в Европе. С другой стороны, археологически установлено, что самые ранние скандинавские следы в Киеве появляются только на рубеже IX–X веков. Делая выбор в рамках альтернативы, оставлены ли эти следы собственно скандинавами, спустившимися по Днепру с его верховьев из Гнёздова, или начальной русью, поднявшейся вверх по Днепру из Чёрного моря, предпочтение безусловно следует отдать скандинавам. В их пользу говорят два соображения.

Во-первых, только что затронутый нами временнóй фактор. Начальная русь должна была бы появиться в Среднем Поднепровье и наследить там не в начале десятого, а никак не позже середины девятого века. С другой стороны, скандинавская экспансия на юг по путям «из варяг в хазары» и «из варяг в греки» археологически прослеживается как вполне последовательная. Она началась из Старой Ладоги в устье Волхова в первой половине IX века, к его середине скандинавы обосновались на верхней Волге и Рюриковом городище у истоков Волхова, во второй половине века они уже обжились в Гнёздове в верховьях Днепра. Так что вполне естественным выглядит их появление в среднем течении Днепра и Киеве на рубеже следующего века. Ни раньше, ни позже.

Во-вторых, можно ли вообще соотносить «скандинавские следы» с крымской русью рубежа IX и X веков? Вряд ли у этой руси оставалось что-либо скандинавское кроме германского языка и приверженности мореходству как основе их варяжского, то есть купеческо-пиратского существования. Во всех доступных археологическому наблюдению бытовых аспектах начальная русь была уже народом не скандинавским, а причерноморским. Это хорошо видно из описания руси Ибн Фадланом и наглядно проявилось в написанном Львом Диаконом «портрете» Святослава.

Итак, следует ожидать, что начальная крымская русь посещала Среднее Поднепровье примерно с середины IX века. Не исключено, что именно ей мы обязаны византийскими монетами Михаила III в киевской земле. Также вероятно, что она имела в Среднем Поднепровье свои торговые фактории. Например, в Вышгороде и Шестовицах. Но всё же не Поднепровье было объектом её интересов в IX веке. Тогда руси ― молодому народу, порождённому скандинавскими викингами и всё ещё до мозга костей варяжскому, ― вполне хватало акватории Чёрного моря. Начав с Крыма и ближайших к нему черноморских берегов, по мере мужания и самоутверждения начальная русь быстро расширяла географию своих пиратских набегов в акватории Чёрного моря и завершила первый этап этого расширения знаменитой атакой на Константинополь 860 года. Следующий этап экспансии руси знаменуется неожиданным её появлением на Каспии, где она уже четыре года спустя начала терзать хазарский каганат и арабский халифат. То есть объектами интереса начальной руси быстро стали крупные приморские государства, даже правильнее сказать ― империи, с развитой морской торговлей и богатыми портовыми городами, куда можно было легко доплыть и где можно было хорошо поживиться. Бедное Среднее Поднепровье за труднопроходимыми порогами под эти критерии никак не подпадало.

Чтобы, следуя примеру Рольфа Пешехода, каганы руси решились порвать с традиционным образом жизни и осесть на землю, ценности которой они долго не понимали и на которую соответственно раньше не обращали внимания, должен был радикально поменяться их менталитет, должно было вырасти новое поколение ольгов-каганов, хорошо знакомых с образом жизни дворов восточных падишахов и европейских монархов. Если верить Ибн Фадлану, оно подросло уже к первой четверти X века. В его описании «каган-рус» ― уменьшенная и в чём-то даже карикатурная копия хазарского кагана, с которой уже никак не вяжется романтика скитальческой жизни начальной руси. Русский каган у Ибн Фадлана ведёт прозаически сибаритский образ жизни в неге и роскоши и даже дела управления подданными перекладывает на плечи своих заместителей. Но, даже если это описание фотографически точно, оно вряд ли относится ко всем правителем тогдашней руси. Переход от кочевой жизни к осёдлой у неё не был одномоментным, он длился более полувека и закончился только с гибелью последнего ольга-варяга Святослава. Вероятно важным фактором оседания руси на землю стало появление таковой земли в Среднем Поднепровье и закреплении её за ольгой Ольгой.

На роль первого ольга рода русского, которого мы хоть с каким-то основанием могли бы называть исконно киевским князем, просится летописный Ярополк. Собственно, только именем да фактом княжения в Киеве и ограничиваются все наши знания об этом персонаже ПВЛ. Но факт ли это? Никому кроме авторов ПВЛ не известна такая историческая личность. Но и они не сообщают ровным счётом ничего ни о дате, ни о месте рождения Ярополка, ни о его матери, лишь голословно утверждая, что он якобы был старшим сыном Святослава. На самом деле совершенно не очевидно, что первые киевские властители, Ярополк и Владимир, которых ПВЛ записала в сыновья Святослава, состояли с ним в родстве, разве что весьма дальнем через северную родню Игоря [85].

Строго говоря, у нас нет твёрдой уверенности не только в том, был ли Ярополк сыном Святослава и первым настоящим киевским князем, но вообще существовал ли он в природе. Ведь Ярополка нет даже в генеалогической цепочке киевских князей митрополита Илариона, и он подобно Вещему Олегу не оставил после себя ни одного вещественного следа. Правда, известны так называемые псевдодирхемы Ярополка. Но эти монеты нисколько не подтверждают, а скорее опровергают существование такого киевского правителя своими арабскими (!) надписями, норманнским геральдическим знаком и, главное, местами их находок: из одиннадцати известных экземпляров этого псевдодирхема восемь были найдены в Швеции, два в Польше и один в Эстонии. Вот и спрашивается: при чём тут Ярополк, Киев и вообще Киевская Русь? Ничего не связывает эти псевдодирхемы с Киевом, а с Ярополком ― только время чеканки, совпадающее со временем его княжения в Киеве на страницах ПВЛ. Не донесла до нас правителя Киевской Руси с таким именем и народная память, безусловно отдав первенство Владимиру Крестителю.

И всё же, если Ярополк действительно существовал и стал первым киевским правителем, то откуда он мог быть родом и как попал в Киев? На эту тему можно только фантазировать, основываясь на косвенных данных, которые как будто указывают на запад. Это и совпадение второго компонента имени с именем моравского князя Святополка, и отзвуки в ПВЛ борьбы Ярополка с другими ольгами руси за обладание Древлянской землёй, и известные нам дипломатические связи Руси того времени. Хроника Ламперта Герсфельдского упоминает послов Руси у германского императора Оттона II под 973 годом, то есть во время княжения Ярополка по хронологии ПВЛ. Возможно, это было матримониальное посольство, так как одной из жён Ярополка якобы была Кунигунда, дочь родственника Оттона. Наконец, согласно пересказу В. Татищевым Никоновской летописи, Ярополк поддерживал какие-то дипломатические отношения с римской курией.

С другой стороны, в ПВЛ первой дальней поездкой Ольги после смерти мужа в 947 году был вояж на Новгородчину, точнее на Мсту и Лугу, якобы чтобы ставить там погосты и собирать дани. Если допустить, что эти ориентиры дают нам указание на родину то ли самой Ольги, то ли её покойного супруга, то это указание на Новгородчину. Как раз между верховьями Луги и устьем Мсты, расстояние между которыми по прямой не более полусотни километров, в то самое время рубились первые дома будущего главного «погоста» Приильменья ― Новгорода Великого. Не будем забывать, что и Владимира Крестителя, и Ярослава Мудрого ПВЛ сначала делала правителями Новгорода и лишь затем отправляла в Киев. Поэтому разумно домыслить, что дальний вояж Ольги в 947 году, если это не выдумка сочинителей ПВЛ, имел целью просить о помощи в борьбе за главенство в Киеве родню, свою или мужнюю. Или ту и другую. Тогда первые киевские князья со славянскими именами должны были, откликнувшись на просьбу Ольги, придти в Киев из Приильменья, с будущей Новгородчины, в то время ещё не обзаведшейся собственно Новгородом Великим, но уже обогатившейся заметной долей славян-переселенцев из Поморья и Полабья.

Сопоставляя то немногое, что нам известно о Ярополке и Владимире, можно далее предположить, что Ярополк был выходцем из Моравии, какое-то время правившим у древлян, а Владимир, пришедший по просьбе Ольги со своими славянами из Приильменья, устранил Ярополка и стал править в Поднепровье вместо него. По существу такая интерпретация принципиально не противоречит версии ПВЛ с той лишь поправкой, что в борьбе с Ярополком Владимир не захватывал Киев. Он просто перенёс в этот небольшой, но шумный и быстро растущий городок свою резиденцию. Не в Овруч или Искоростень древлян и не в Вышгород Ольги, а именно в Киев, где уже обжились выходцы из Скандинавии и Приильменья, в недавнем прошлом земляки Владимира. Оценив преимущества климата Поднепровья в сравнении с Поволховьем и все потенциальные выгоды положения Киева, Владимир сделал его своей столицей, отстроил, укрепил подобающим образом и превратил в настоящий средневековый город, известный археологам как «город Владимира» ― самый ранний город на территории современного Киева.

Не случайно в своём «Слове о законе и благодати» Иларион без обиняков называет Киев городом Владимира. Риторически обращаясь к почившему в бозе крестителю Руси и ходатайствуя перед ним за своего здравствующего патрона Ярослава [86], он говорит: «И славный град твой [подчёркнуто мною – В.Е.] Киев он [Ярослав – В.Е.] окружил величием…». Этого Иларион не мог вычитать в болгарских книгах, об этом не могли писать греческие хронисты. Да и нужды вычитывать не было ― «мать градам русским» возникла, выросла и стала стольным градом на глазах Илариона.

Гипотеза о приильменском происхождении Владимира не единственно возможная. Откликнувшись на призыв родственницы ольги Ольги, основатель Киевской Руси мог придти на Днепр не с севера, а с юга, из Болгарии, если сама Ольга была всё-таки благородного болгарского происхождения и за помощью посылала не в несуществующий в то время Новгород, а к своей болгарской родне в Плиску. Кстати сказать, сама Ольга могла приходиться, например, родственницей опальному болгарскому князю Владимиру (княжил в Болгарии с 889 по 893 год) ― единственному достоверно известному в истории правителю с именем, которым был наречён и будущий креститель Руси. Не в честь ли, спрашивается, болгарского предка?

Также вряд ли стоит с ходу отметать возможность того, что Владимир пришёл всё-таки из Новгорода, но тем Новгородом, в котором Владимир правил до похода на Киев, был не Новгород Великий, в то время ещё не выбравшийся из пелёнок и объективно не доросший до ранга центра княжения, а древний город начальной руси ― крымский Неаполь. Возможно тот самый, в котором, по словам Константина Багрянородного, в своё время «сидел Святослав». Но всё же это сомнительно. Вряд ли Константин назвал бы известный грекам крымский Неаполь какой-то Немогардой [87]. Кроме того, в этом случае трудно обосновать очевидную связь между Киевом на Днепре и Новгородом на Волхове, которая проявилась с самых первых лет существования и Киева, и Новгорода, и самóй Киевской Руси. Хотя… всё же возможно. Объяснение могло бы заключаться в том, что инициаторами этой связи как раз и были прижившиеся в Киеве с начала X века скандинавы, наведшие нового киевского правителя на торговые фактории в Гнёздове, Полоцке и Рюриковом городище, чтобы, например, под его протекцией получить там торговые преимущества. Естественно, при таком раскладе летописный поход Владимира из Новгорода на Киев должен развернуться в обратном направлении по сравнению с тем, как он подан в ПВЛ. Ну да нам не привыкать.

Собственно, на этом можно было бы ставить точку. С Владимира Крестителя каганы рода русского действительно превращаются в князей Киевской Руси, хотя по инерции Иларион всё ещё называет каганами и его, и Ярослава Мудрого. Ни Ярополк, ни Святополк, ни прочие сыновья Владимира не удостоились ни титула кагана, ни вообще упоминания Иларионом. И это, как мы уже отмечали выше, оставляет открытым вопрос, существовал ли киевский правитель Ярополк, а если существовал, то был ли он сыном Святослава и братом Владимира. Вопрос этот для истории Киевской Руси важен сам по себе. К тому же от ответа на него зависит, считать ли св. Владимира братоубийцей или ограничиться рядовым для того времени обвинением его в насильственном устранении политического конкурента.

Тем не менее, в любом случае, убийца он просто или братоубийца, следует признать очевидный факт: Владимир Красно Солнышко основал Киевскую Русь. Он построил Киев. Он отчеканил первые монеты Киевской Руси. Он стал первым правителем Руси, прах которого упокоился в киевской земле. Наконец, первым киевским князем засвидетельствовала его народная память.

Общепризнано, что св. Владимир крестил Русь. Но на самом деле не исключено, что реальное крещение Киевской Руси на государственном уровне произошло только при его сыне Святополке, получившем в ПВЛ прозвание Окаянного. (Кстати сказать, очень может быть, что незаслуженно.) На такое предположение наводят легенды первых монет Киевской Руси. Монеты Владимира несли языческое имя князя: «Володимер на столе». На первых тиражах монет Святополка, отчеканенных по образцу отцовских, тоже стоит его языческое имя, но на последующих вдруг появляется крестильное «Пётр» (в вариантах Петор, Петрос). Такая подчёркнутая замена на денежных знаках государства языческого имени правителя на крестильное вполне могла отразить акт смены государственной веры. Если это так, то крестителем Киевской Руси следует считать Святополка. Конечно, это всего лишь предположение, и оно вновь противоречит привычным представлениям, привитым нам сочинителями ПВЛ и агиографами св. Владимира. Но их мотивы для такой подмены совершенно очевидны.

Авторам ПВЛ, православным монахам, невозможно было признать и узаконить крестителем Киевской Руси Святополка, проклятого православной церковью и получившего в летописной традиции прозвище «Окаянный», хотя, заметим, на самом деле его проступок, убийство братьев, если он вообще имел место, был ровно тем же самым, что и у узаконенного крестителем Руси ПВЛ и Русской православной церковью св. Владимира. С другой стороны, состряпав свою фиктивную историю языческой Киевской Руси от Кия до Вещего Олега и Игоря, авторы ПВЛ невольно лишили Владимира законного приоритета в её создании. Так что возможно статус крестителя Руси был ему присвоен в порядке своего рода компенсации. Так создатель Киевской Руси ― вроде бы братоубийца, чьё братоубийство никто не отрицает, ― превратился в её крестителя и даже равноапостольного святого, а вероятный креститель, ― тоже вроде бы братоубийца, но под большим вопросом [88], ― в ничто, да к тому же ещё окаянное ничто!

Неисповедимы пути летописцев и историков.

Заканчивая разговор о первых киевских князьях, хочется сделать ещё одну ремарку. Собственно титул «князь» у правителей Киевской Руси вероятно появился не синхронно с самой Киевской Русью, а несколько позже. Трудно сказать, был ли он в ходу, когда сочинялась ПВЛ, или все титулы в ней были чохом правлены гораздо позже, но, похоже, в XI и даже XII веке владыки Руси титул князя ещё не носили. Этот титул не фигурирует в двух дошедших до нас древнейших, относящихся к первой половине XI века, документах Киевской Руси: «Слове о законе и благодати» Илариона и так называемой Краткой редакции «Русской правды». Нет его и на более позднем черниговском змеевике или, как его называют иначе, гривне Мономаха. Этому змеевику мы уделим особое внимание, так как кириллическая надпись на нём ― одна из древнейших аутентичных кириллических надписей, дошедшая до наших дней в первозданном виде.

Золотой оберег-змеевик конца XI века считается принадлежавшим Владимиру Мономаху, в крещении Василию, потому что предположительно он был изготовлен во время правления Мономаха, найден на Черниговщине, где Мономах долгое время княжил, и несёт кириллическую надпись, включающую его крестильное имя «Г[оспод]И, ПОМОЗИ РАБОУ СВОIЕМУ ВАСИЛИЮ. АМИН[ь]». На змеевике есть и другие надписи: две на плохом греческом, по-разному переводимые и не представляющие для нас интереса, и одна важная для нас кириллическая, которая совсем не пользуется вниманием историков. И зря. Её даже почему-то полагают греческой, хотя она написана кириллицей и начинается отчётливо читаемыми по-русски словами: «РАХОНОУ PUZ ИС КЕОСАРИИ…» [89].

В приведённом отрывке надписи читателя могут смутить две метатезы, но они типичны при заимствовании грецизмов и латинизмов древнерусским языком. Здесь «рахоноу» ―  древнерусский дательный падеж от греческого архон (αρχων ― «архонт») с перестановкой ар – ра, а «Кеосарии» ―  древнерусский родительный падеж от греческой Кесарии (Καισαρια ― «Кесария») с заменой аи на ео. Обратим внимание на три особенности надписи. Во-первых, «Кеосария» стоит в родительном падеже, то есть с правильным для славянских языков управлением от предлога «из». Во-вторых, написание «Кеосария» более схоже с латинским вариантом Caesaria, чем с греческим Καισαρια. В-третьих, помимо метатез есть в надписи и более важный нюанс ― непривычное написание Руси ― «PUZ», которое по существу копирует греческое Ρως, но, что любопытно, с уподоблением греческих ω и ς латинским U и Z. Вероятно такое уподобление было спровоцировано использованием кириллического устава, не знавшего строчных букв, поэтому гравёр заменил строчные греческие ω и ς действительно похожими на них прописными латинскими U и Z соответственно [90].

Но отвлечёмся от формы и вернёмся к сути. А она заключается в том, что во время появления надписи на этом змеевике, то есть на рубеже XI–XII веков, в славянском древнерусском языке Киевской Руси ещё не было устоявшихся терминов ни для названия страны, ни для титула её владык, вследствие чего в древнерусский в целом текст оказалась вставлена целиком заимствованная греческая конструкция архон Рос (αρχων ‛Ρως). Благо, гравёр худо-бедно кумекал по-гречески [91], о чём говорят греческие надписи на том же змеевике. В древнерусском варианте гравёр сохранил несклоняемость греческого слова ‛Ρως при правильном склонении, но уже по нормам древнерусского языка, склоняемых греческих αρχων и Καισαρια.

Днепровские интерференции

Волна встречается с волной,

и ветер северный тревожит,

как если манит за собой.

Плыви домой!

<…>

Возьми весло. Ещё немного,

нам станет просто и легко,

и в эту длинную дорогу

возьми весло!

 Группа «Би‑2», «Весло»

Вероятно многим, кто «взял весло», чтобы грести вглубь отечественной истории, казалось, что ещё немного, и всё станет просто и легко. Мне так не казалось, и ни просто, ни легко не стало. Но дорога пройдена, можно на время отложить вёсла и оглянуться назад.

Мы худо-бедно разобрались с первыми каганами рода русского, по необходимости прихватив проблемы возникновения начальной руси и обстоятельств, породивших Киевскую Русь. Однако многие подробности генезиса древней Руси всё ещё остаются порытыми мраком, и у нас мало, очень мало шансов рассеять этот мрак. По своему, можно сказать, высшему предназначению, человеческий разум издавна генерировал и будет генерировать впредь разные умозрительные построения древней истории. Разумеется, в России это не в последнюю очередь касается истории Руси. Однако из уже сгенерированных версий истории древней Руси большинство не сходит с накатанных летописцами рельсов и тяготеет к киевоцентричности. Тому примером и сама ПВЛ, и все построения российских первоисториков на её основе.

К сожалению, оказались не в состоянии полностью сойти с этих рельсов и современные «ревизионисты» ПВЛ. Даже у самого яркого из них, А. Никитина, лишившего ПВЛ права считаться основанием русской истории, не хватило смелости признать Черноморскую Русь не порождением и побочным ответвлением, а предшественником и прародителем Руси Киевской. Также в целом не поколебали киевоцентричности нашей древней истории «супердинастия Древлянского княжества» А. Членова и «былинный богатырский треугольник» С. Горюнкова.

Пожалуй, единственное исключение, да и то с оговорками, ― это активно навязываемая А. Кирпичниковым российскому обществу и руководству страны концепция Старой Ладоги как «первой столицы Руси». Парадоксально, но эта концепция, выдвинутая главным археологом Ладоги, не имеет археологического подтверждения. Насколько можно судить по имеющимся в печати данным, археологически древняя Ладога ― действительно самое древнее поселение скандинавов на территории будущей Киевской Руси и России, возникшее в середине VIII века. Но при этом оно ― весьма средненький вик с разношёрстным населением, время появления в котором славянского компонента так и остаётся загадкой. Этот небольшой вик переживал времена взлётов и падений, включая времена полного запустения, и оформился в настоящий город не ранее XII века. Так что концепция Ладоги как «первой столицы Руси», скорее всего, далека от действительности и исторической науки, но вполне понятна с практической житейской точки зрения.

Из-за всеобщего слепого доверия к киевоцентрическим построениям ПВЛ и упорного игнорирования объективных археологических опровержений этих построений, все попытки реконструировать историю древней Руси и воссоздать события середины X века в Среднем Поднепровье остаются не более чем фантазиями. Археология Киева в независимой интерпретации неангажированных зарубежных учёных поставила жирный крест на всей языческой Киевской Руси, убедительно показав, что Киев стал столицей некого государства не ранее X века, и следовательно не было в природе таких «киевских князей» как Кий, Аскольд с Диром и Вещий Олег. (Да вряд ли они вообще существовали в природе, если даже последний из них, Вещий Олег, ― чистое изобретение «киевского краеведа», сочинившего первое умозрительное «киевоцентричное» построение отечественной истории.) Самый ранний средневековый город, раскопанный в киевской земле и достойный называться «матерью градам русским» ― это так называемый «город Владимира» появившийся лишь в конце X века. Соответственно, самый первый действительно киевский князь и основатель Киевской Руси ― это Владимир Креститель, «ласковый князь Красно Солнышко» наших былин.

Увы, мы так и не знаем, откуда пришёл в Киев этот первый его князь. Также нет ответа на чрезвычайно важный для реконструкции процесса возникновения Киевской Руси вопрос, как крымскую Русь сменяет Русь приднепровская, а ольги-каганы начальной руси с их германскими именами вдруг превращаются в каганов-князей со славянскими. Вероятно с этим вопросом связана и проблема взаимоотношений Киева на Днепре и Новгорода на Волхове, так как трудно считать случайной практически одновременность сразу трёх важнейших для истории древней Руси событий середины X столетия: крушения крымской руси Игоря Старого, превращение периферийного хазарского городка Киева в столицу приднепровской Руси и возникновение на пустом месте Новгорода Великого.

Как мы уже видели, первичная Киевская Русь помимо Киевщины и Новгородчины включала третий компонент ― Древлянщину. Но, к сожалению, археология древлянской земли не даёт никаких оснований для признания исторической реальностью гипотетическое «великое Древлянское княжество» А. Членова. Древлянская земля чрезвычайно бедна археологически. Не было на ней достойных стать столичными городов, и мало, очень мало в ней достойных внимания находок. Древлянщина X века ― бедное захолустье, живущее среди лесов и болот натуральным хозяйством. И если археологические находки демонстрируют хоть какие-то намёки на сношения древлян с западными соседями ― Великой Моравией и Чехией, ― то на восточные связи нет даже намёков. Да это и понятно. Во-первых, по правобережью Днепра в VIII–X веках проходил препятствующий всякому общению хазарский кордон. Во-вторых, для древлян Киевщина того времени в качестве торгового партнёра не выдерживала никакой конкуренции с Моравией.

Больше обнадёживает археология Северщины, исторически связанной с начальной крымской Русью гораздо теснее Киевщины. Она уже дала ряд крупных находок вроде знаменитой Чёрной могилы и вика у Шестовицы, но как-то оказалась обойдённой вниманием реконструкторов начал Киевской Руси, за исключением, пожалуй, С. Горюнкова. Но и там она на вторых ролях.

Словом, как я и предупреждал в начале книги, реальную историю становления Киевской Руси сегодня написать невозможно. Хочется, очень хочется, но не выходит. И нет никакой гарантии, что выйдет завтра или через столетие. Наверное, с этим надо смириться. Смириться и… фантазировать дальше. Фантазии сами по себе не страшны и даже полезны. Лишь бы они не попадали в учебники истории и энциклопедии в качестве исторической истины.

Умное слово «интерференция» имеет много значений, все до одного тоже умные. Например, в физике интерференция ― это взаимное усиление или ослабление амплитуды двух распространяющихся в пространстве волн. Две встретившиеся в некоторой точке пространства волны в зависимости от их фазы могут либо взаимно погасить, либо усилить друг друга и дать в результате резкий всплеск. Интерференция в лингвистике ― это взаимное влияние языков друг на друга с непредсказуемыми заранее, в отличие от физики, последствиями. Наконец, интерференция в связи и информатике ― это взаимодействие неких информационных носителей, в результате которого переносимая одним из них информация оказывается зашумлённой помехами от других.

Оглядываясь назад, в истории древней Руси можно отыскать следы всех трёх названных интерференций.

Спокойная широкая волна освоения скандинавами просторов Русской равнины, к которым могли примыкать финны, балты и прибалтийские славяне, плавно катилась по этой равнине с северо-запада на юго-восток. Археологически скандинавы в середине VIII века появляются в Ладоге, в середине IX века уже плотно сидят на Рюриковом городище в истоке Волхова, во второй половине IX века имеют несколько постоянных факторий на средней Волге и чувствуют себя как дома на верхнем Днепре в Гнёздове. Наконец, в самом начале X века они появляются в Киеве, а к концу первой его четверти выглядят в глазах Ибн Фадлана завсегдатаями в Булгаре. И тут в конце первой половины X века на эту широкую спокойно катившуюся вниз по течению Волги и Днепра скандинавскую волну накатилась с юга короткое, но бурное цунами ― вышвырнутая хазарами и византийцами из Причерноморья русь Игоря Старого. Почему-то, мы так и не знаем почему, интерференция этих двух волн дала самый мощный всплеск на среднем Днепре и верхнем Волхове, после чего Киев быстро превратился в столицу нового государства ― Киевской Руси, а на севере вдруг возник и тоже начал бурно расти его «дублёр» Новгород Великий.

В новой столице Руси сразу проявила себя вторая интерференция, языковая. В результате этой интерференции многонациональное и многоязыкое население Киева, остро нуждающееся в едином языке общения, относительно быстро выработало койне на основе местного восточнославянского говора. Почему именно его? Неизвестно. Может быть, к X веку в Киеве уже абсолютно численно преобладала славянская этническая компонента. Может быть, подобное славянское койне было к тому времени основным средством торговых сношений варягов с аборигенным населением Русской равнины. Но, безусловно, главным фактором, перетянувшим в Киевской Руси чашу весов в пользу именно славянского, а не германского языка в качестве де-факто государственного, оказалось крещение Руси. В деле государственного и церковного устроения древнецерковнославянский язык, имевший к тому времени не только солидную письменную традицию, но и обширную библиотеку христианской литературы, имел абсолютное превосходство над практически бесписьменным германским языком скандинавов. Не мог с ним конкурировать и язык начальной руси с его таинственным «ивановым написанием», на котором в лучшем случае имелось какое-то количество церковных книг да несколько международных договоров «рода русского» с Константинополем.

Появление письменного государственного языка стимулировало в Киевской Руси в числе прочих богоугодных дел начало летописания и практически сразу же породило третью, информационную, интерференцию. Вследствие этой третьей интерференции все достоверные сведения о нашем прошлом оказались погребёнными в летописях под многими слоями различных «шумов», вольно или невольно внесённых туда киевскими «краеведами» и их собратьями, приложившими руку к сочинению, исправлению и прямой фальсификации нашей древней истории. К сожалению, это тот самый случай, когда шум практически полностью подавил полезный сигнал. В итоге мы имеем в наших, с позволения сказать, «летописях» то, что имеем ― слабо коррелированный с реальностью информационный «шум» вместо истинной истории древней Руси.

Современная наука знает методы очищения сигнала от шумов и восстановления утерянной из-за них информации. В частности, благодаря этим методам мы слышим в наших мобильных телефонах не противное эфирное шипение, знакомое нам по старым радиоприёмникам, а отчётливые хорошо различимые голоса абонентов, даже если они находятся на другой стороне земного шарика. К сожалению, в истории таких универсальных, надёжных и безотказно срабатывающих методов восстановления истины нет. Кое-что может археология, но её возможности тоже ограничены. К тому же даже имеющиеся возможности археологии остаются невостребованными отечественными историками. Поэтому, если только не будет когда-нибудь изобретена машина времени, мы скорее всего так и не узнаем, что же творилось на самом деле в нашем далёком прошлом.

Тем не менее, ещё и ещё раз хочу повторить: незнание истины не оправдывает вранья, особенно когда враньё касается не частного вопроса, а истории великой державы. И так же ещё и ещё раз настаиваю: аморально выдумывать себе славную историю, аморально пропагандировать таковую, столь же аморально гордиться таковой.

В соответствии с общечеловеческими нормами морали из наших учебников истории должны навсегда исчезнуть выдаваемые за историю мифы и действующие в них мифические персонажи. Необходимо признать, что не было в истории древней Руси никаких киев, аскольдов, диров, рюриков и вещих олегов. Можно сколько угодно фантазировать о Кие с братьями и сестрой, Аскольде с Диром, Рюрике с Вещим Олегом. На здоровье! Только не надо забивать ими учебники истории и энциклопедии.

Пусть пока такой же фантазией остаются ольги-каганы ― ольги с маленькой буквы, они же каганы и каганессы рода русского, властители начальной руси. Они же, если хотите, императоры, ибо титул кагана по тогдашним меркам был равен императорскому. Они же, если хотите, полководцы и флотоводцы, бездарные вроде Игоря, и одарённые вроде Святослава. Ольгов-каганов нет в наших учебниках истории. И это не страшно. Хуже то, что их нет вообще нигде. Все они, великие и никчёмные, забыты, вычеркнуты из нашей памяти, из нашего прошлого. Их голоса едва-едва пробиваются сквозь мощные шумы, заполнившие наши летописи не хуже назойливой попсы, заполонившей современный эфир; их деяния и само существование кажутся чем-то эфемерным и неразличимым в потаённых глубинах прошлого; их имена затерялись во тьме веков, а их титулы дошли до нас в таком искажённом и невразумительном контексте, что воспринимаются нами как имена; их слава, гремевшая по миру тысячелетие тому назад, лишь слабо и безлико отсвечивает нынешним сомнительным величием России и никак не угадывается в по-детски неуклюжих потугах самоутверждения политических славянских новоделов ― Украины и Беларуси.

Но без них, ольгов-каганов рода русского ― правителей начальной руси ― не было бы ни России, ни Украины, ни Беларуси. И, наверное, многого чего ещё.

Так давайте помнить хотя бы об этом.

Декабрь 2012

 

На главную  ▬››

 

 



[1]        А. Никитин.  Основания русской истории. «Повесть временных лет» как исторический источник. 2001.

[2]        Более подробно об этом см.:
В. Егоров. Как возникла начальная русь?  История в подробностях, № 3, 2012.
На авторском сайте:  Где и как возникла начальная русь?  ▬››

[3]        С. Горюнков.  Незнакомая древняя Русь. 2010.

[4]        А. Королёв.  Загадки первых русских князей. 2002.

[5]        С. Цветков.  Русская земля между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава. 2012.

[6]        А. Бычков. Киевская Русь. Страна, которой не было? 2005.

[7]        Подробнее об этом см.:
В. Егоров. Когда возникла Киевская Русь?  История в подробностях, № 3, 2012.
На авторском сайте:  Когда возникла Киевская Русь?  ▬››

[8]        Арабы, в частности Ибн Фадлан, ещё не знали о Киеве в конце первой четверти X века. А если верить Т. Джаксон (Т. Джаксон. Austr í Gördum. Древнерусские топонимы в древнескандинавских источниках. 2001), то: «Киева нет в рунических надписях Х–ХI вв., нет его в скальдических стихах IX–XII вв., нет и в королевских сагах…». То есть скандинавы знать не знают ни о каком Киеве вплоть до XII века!

[9]        Посол «рода русского» Фарлав, перекочевав из ПВЛ в поэму Пушкина «Руслан и Людмила», превратился в пьяницу и спесивого хвастуна без роду-племени. Но на персонаже одноименной оперы М. Глинки уже сказываются труды норманистов: там Фарлаф – варяжский витязь, хотя по-прежнему персонаж выраженно отрицательный.

[10]      Более подробно об этом см.: В. Егоров. Читая Константина Багрянородного. (В книге: В. Егоров. У истоков Руси: меж варягом и греком. 2010)
На авторском сайте:  Читая Константина Багрянородного.  ▬››

[11]      По иронии судьбы Хрольв заключил договор с французским королём Карлом Простым в 911 году, одновременно с заключением договора руси с греками, приписанного в ПВЛ Вещему Олегу.

[12]      В литературе предводителя норманнов Хрольв часто называют Ролло, что тоже есть офранцуженное уменьшительное от «Хрольва».

[13]      Более подробно о механизме этого превращения см. В. Егоров. Где и как возникла начальная русь?

[14]      Форманты -вег и -рики также видны в исходном названиях Норвегии Nordveg ― «Северный путь» (в современном норвежском упростилось до Norge) и Швеции, в оригинале Sverige ― «Свейская держава».

[15]      В современном шведском языке слово gård означает «ферма», то есть, по сути, то же самое: территорию со всеми обитателями, с которой кормится её хозяин и которая находится под его опекой.

[16]      В. Егоров. Между варягами и греками.
На авторском сайте: Между варягами и греками.  ▬››

[17]      В отношении «острова русов» скорее дело обстояло как раз наоборот. Этот «остров» – вероятная арабская калька с древнескандинавского «Хольмгард».

[18]      Развёрнутый разговор об этом титуле см.: В. Егоров. Где и как возникла начальная русь?

[19]      Проблема ненадёжности «свидетельств» ПВЛ была поднята мной ещё ранее:
В. Егоров. Читая «Повесть временных лет» (В книге: В. Егоров. У истоков Руси: меж варягом и греком. 2010).
На авторском сайте: Читая «Повесть временных лет».  ▬››

[20]      Более подробно об этом см. В. Егоров. Где и как возникла начальная русь?

[21]      Мекленбург в переводе с древнегерманского означает «великий город». Не беженцы-мекленбуржцы ли основали Новгород и назвали его Новгородом Великим, то есть Новым Мекленбургом?

[22]      Подробнее об этом см.: В. Егоров. Между варягами и греками.

[23]      Более подробно об этом титуле см.: В. Егоров. Где и как возникла начальная русь?

[24]      Практически то же самое встречаем у Матвея Парижского, по словам которого, в 1235 году сарацинские послы сообщили королю Франции, что «на их страны обрушилось племя "чудовищных людей" [татаро-монголов – В.Е.] во главе с князем по имени Хан...». (Цитата из: Ю.Н. Денисов. Кто заказал татаро-монгольское нашествие? 2008).

[25]      Иврит не имеет прописных букв, как не имел их и кириллический устав ПВЛ.

[26]      Слово «архонт» (αρχων) по-гречески означает властителя, начальника вообще (от αρχη ― «начало, власть»). Оно применялось греками к правителям прочих стран и народов, чьи реальные варварские титулы «просвещенных» греков не шибко интересовали.

[27]      Другое дело, что потом сочинители ПВЛ сами обесценили свою удачную замену наивной попыткой обосновать «прозвище» сказкой про отравленное вино, которым византийцы безуспешно попытались отравить Олега. Сказка получилась дурацкой, демонстрирующей не столько «вещность» Олега, сколько идиотизм византийцев, то есть на самом деле убогость выдумки сочинителей ПВЛ. Ведь отравление Олега, удайся оно, привело бы не к желанному для греков миру, а к прямо противоположным последствиям: очевидному срыву уже начатых по инициативе самих перепуганных византийцев мирных переговоров и возобновлению осады Константинополя с последующей беспощадной местью руси вероломным отравителям её предводителя!

[28]      Более предметно об этом см.: В. Егоров. Читая «Повесть временных лет»

[29]      Более подробный анализ этого договора можно найти в: В. Егоров. Как возникла начальная русь?

[30]      Б. Рыбаков. История СССР с древнейших времен до конца XVIII века. 1975.

[31]      В. Егоров. Русь и снова Русь. 2002.
На авторском сайте: Русь и снова Русь.  ▬››

[32]      С. Ляшевский. Русь доисторическая. Историко-археологическое исследование. 2003.

[33]      См. «Читая Константина Багрянородного».

[34]      Об этом симбиотическом слиянии более подробно см.: В. Егоров. Как возникла начальная русь?

[35]      См.: В. Егоров. Читая «Повесть временных лет».

[36]      Любопытно завершение этой статьи ПВЛ за 944 год. Вместо слов «возвратились восвояси» записи 943 года здесь видим: «взял дань, и пошёл в свои города». По сути тоже восвояси, но не в Киев однако!

[37]      С. Горюнков. Незнакомая Древняя Русь или Как изучать язык былин. 2010.

[38]      по-древнескандинавски ódal, откуда, весьма вероятно, древнерусское «удел».

[39]      По С. Горюнкову, постоянный эпитет Соловья «разбойник» сопоставим с «раскольником» (синонимичная пара «разбить» и «расколоть»), то есть отвергающим официальную веру, что для былинного времени эквивалентно язычнику. Собственно слово «язычник» появилось в русском языке относительно поздно.

[40]      Например, см.:
В. Егоров. Читая Ибн Фадлана. (В книге: В. Егоров. У истоков Руси: меж варягом и греком. 2010).
На авторском сайте: Читая Ибн Фадлана.  ▬››

[41]      А.С. Королев. Загадки первых русских князей. 2002.

[42]      Н. Филин. Об историческом прототипе Ильи Муромца. 1999.

[43]      С. Горюнков. Незнакомая Древняя Русь или Как изучать язык былин. 2010.

[44]      Парадоксально, что в поисках исторического прототипа Ильи Муромца приходится обращаться к германскому эпосу. Но что остаётся исследователям, если ПВЛ и другие наши летописи нигде ни единым словом не поминают героев отечественных былин?!

[45]      Если, конечно, следуя традиционному переводу, считать древлянами неких «вервиан» Багрянородного.

[46]      С.С. Ширинский. Археологические параллели к истории христианства на Руси и в Великой Моравии. 1978.

[47]      В Ипатьевской летописи Малуша названа не ключницей, а милостницей Ольги. По В. Далю, милостник – лицо, пользующееся милостью (т.е. покровительством) другого лица (милостивца).

[48]      В дальнейшем «христианин» как важная характеристика Ильи вместе с эволюцией самого слова превратился в «крестьянин» и дал мотив его крестьянского «муромского» происхождения.

[49]      А. Членов. По следам Добрыни. 1986.

[50]      Если справедливо существующее предположение, что в знаменитой «Чёрной могиле» под Черниговом, где во второй половине X века были захоронены два воина, лежат воевода Претич и его сын, то этот курган можно рассматривать как место упокоения «коллективно-семейного» прототипа Ильи Муромца.

[51]      Тут А. Членов в очередной раз погорячился: в X веке Швеции ещё нет.

[52]      В былинах и сказках Добрыня действительно сооружает валы наподобие Змиевых, но там ему всё-таки помогает Змей Горыныч, запряжённый в соответствующий сверхзадаче суперплуг.

[53]      Иордан. О происхождении и деяниях гетов. (Гетика). VI век н.э.

[54]      Готскому балт родственно современное английское bold – «отважный, смелый, храбрый», а также «сильный, энергичный».

[55]      ПВЛ не только сокращает, но и удачно обыгрывается сокращённое имя древлянского князя. Ольга требует от древлян «небольшой» компенсации за убийство мужа: то ли «мало», то ли «Мала».

[56]      В данном случае имеется в виду Босфор Киммерийский, то есть Керченский пролив.

[57]      Кстати, если Мал – отец Добрыни, а Амелфа – его мать, то мы имеем княжескую супружескую пару Мала (Малфреда Сильного) и Амелфы (Малфриды-Амалафриды) с детьми Добрыней (Малфредом Добрым) и Малфридой-Малушей. Тогда, похоже, действительно в «готской» древлянской княжеской династии из поколения в поколение использовались одни и те же женские имена.

[58]      Земледельческие календари гóтов нашли отражение на знаменитых сосудах из Лепесовки.

[59]      Более подробно обо всём этом в расследовании «Как возникла начальная русь?».

[60]      Что мы, вероятно, имеем в скандинавской саге, где правитель зовется Гертнитом.

[61]      Обращает на себя внимание созвучность имён Садко и первосвященника Иудеи времён Давида и Соломона Цадока (в среднегреческом и православной традиции Садок). Не было ли «снаряжение» Святогора-Игоря фактически помазанием его на русское каганство?

[62]      В ПВЛ «русский и словенский языки – одно суть». Словенами ПВЛ называет жителей Новгородчины, а русью в ней «прозвались поляне», то есть обитатели Киевщины.

[63]      В числе известных монет XI века киевской чеканки есть монеты Владимира, Святополка, Ярослава и какого-то Петра. До сих пор достоверно не установлено, какой из Владимиров приложил к этому руку, Креститель или Мономах. Но, главное, оказывается, в Киеве правил и чеканил свою монету некий Пётр, про которого в ПВЛ нет ни слова! (Существует предположение, что Пётр – крестильное имя Святополка.)

[64]      Амелфа (Мамелфа) Тимофеевна в данной былине выступает в роли матери Добрыни, но есть у неё и универсальная роль матери былинных богатырей: Добрыни Никитича, Алёши Поповича и Василия Буслаева.

[65]      Тому, что Ольга владела Вышгородом, а не Киевом, есть исторические параллели в ПВЛ. Там соблазнившую Святослава Малушу сама Ольга отослала в село Будутино. Владимир посадил свою жену Рогнеду сначала на Лыбеди, а позже передал ей город Изяславль. Ярослав Мудрый отдал своей супруге Ладогу. Судя по этим примерам, существовал обычай наделять «отступными» владениями отвергнутых (и только ли отвергнутых ?) жён.

[66]      Есть этимологизации этого Самбата якобы из хазарского языка как «высокой крепости». Если бы это было так, то Вышгород действительно оказывается его славянской калькой. Беда однако в том, что никто толком не знает ни хазарского языка, ни откуда взялась эта этимологизация.

[67]      Из-за этой механической поздней вставки в ПВЛ оказались две статьи за один год – уникальный случай.

[68]      На древнескандинавском: Егри (eggþrima) ― «битва»; Бёрн (bjorn) ― «медведь»; Истр (istra) ― «пузатый». Имя Прастен образовано от готского фраст ― «ребёнок, потомок».

[69]      Опять же от латинского cancellarius ― «секретарь».

[70]      Ещё раз вспомним, что в древности не было заглавных букв, и имена собственные на письме ничем не выделялись.

[71]      Ох уж эти правщики «списков» договоров! У них «великими» стали не только русские князья, но и византийские цари.

[72]      Hrørekkr выводится из древнескандинавских hróðr – «похвала, восхваление» и rekkr – «воин», «мститель» и «повелитель» (различные значения из-за многофункциональности глагол reka – «колоть, наносить удар; мстить; править; свергать, низлагать» и др.

[73]      Общеславянское свентъ в восточнославянском закономерно превращается в святъ. Тогда не готского ли происхождения наше слово «святой» – в своём первичном значении «всемогущий»?

[74]      В. Татищев на основании каких-то только ему известных данных считал, что у Святослава был брат Глеб, чьё имя в первоначальном виде «Улеб» этимологизируется их древнескандинавского ulv ― «волк». (Некоторые лингвисты допускают влияние промежуточного финского ylevä ― что-то вроде «верховный» от ylä ― «верхний»).

[75]      В ПВЛ мифические братья-князья фантомного прошлого предпочитают фигурировать тройками: Кий, Щек и Хорив; Рюрик, Синеус и Трувор; Ярополк, Олег и Владимир. В общем, «У старинушки три сына…». Сказка – она и есть сказка.

[76]      Более подробно об этом см. «Где и как возникла начальная русь?».

[77]      А. Пересвет. К этимологии некоторых неславянских имен начальных русских летописей. (Интернет)

[78]      Считается, что имя Харальд было дано Мстиславу в честь деда. Но на самом деле его деда по матери, короля Англии, звали по-саксонски Харольдом, а форма Харальд – скандинавская.

[79]      Зачисляя Мстислава в Сфенги, наши историки фактически молчаливо признают возможность того, что известные из ПВЛ властители руси могли иметь второе имя, причём никак не славянское.

[80]      В ПВЛ Владимир прижил Мстислава «ещё от одной жены». Действительно, непросто это – всё время придумывать новые персонажи и имена. Иногда можно и малость схалтурить.

[81]      Не от того ли его прозвище «Удалой»? Кстати, как уже отмечалось, по-древнескандинавски слово ódal – «наследственное владение» звучит практически так же, как русский «удел».

[82]      См.: В. Егоров. Читая «Повесть временных лет».

[83]      Ср. английское hold – в том числе «владеть, иметь, быть обладателем».

[84]      Именно рудимента Крымской Руси, а не эксклава Киевской, как принято у наших историков.

[85]      Ту неразбериху, которая царит в наших представлениях о родственных связях первых русских князей, наглядно показывает такой факт. По разным источникам четыре (!) сына Ярослава Мудрого – Владимир, Святослав, Вячеслав и Всеволод – якобы были женаты на одной и той же девице Оде Штаденской. А ведь это уже XI век!

[86]      Попутно можно заметить, что известная нам из ПВЛ размолвка Ярослава с отцом перед самой смертью Владимира вероятно действительно имела место и потребовала усилий митрополита по умирению сторон, хотя бы и задним числом живого с мёртвым.

[87]      Хотя, кто знает, может быть ему просто в голову не пришло увязать услышанную от кого-то из информаторов Немогарду с Неаполем, то есть Новгородом по-славянски.

[88]      Существует хорошо обоснованная версия, что убийцей Бориса и Глеба был не Святополк, а Ярослав, расправившийся не только с самим Святополком, но и с остальными братьями-соперниками и сваливший вину на свою жертву во всех летописях и прочих документах, которые писались под его личным надзором уже в бытность Ярослава киевским князем.

[89]      Надпись считается непрочитанной. Пользуясь случаем, со своей стороны могу предложить вариант чтения этой надписи полностью: «Архонту Руси из Кесарии ожоннити». Версия привлекательна тем, что отец Монамаха Всеволод Ярославич действительно был женат на византийской принцессе из рода Мономахов.

[90]      С. Горюнков в контексте «змеиной» сущности Ольги читает эту кириллическую надпись на змеевике «Дракону Руси с Кеосарии…». Чтобы приплести сюда дракона, он помимо насилия над управлением предлога «из» в славянской грамматике необоснованно принимает за букву «Д» крестик «», регулярно разделяющий отдельные расположенные по периметру змеевика надписи. Правда, крестик именно перед «РАХОНОУ» действительно прорисован неважно, к тому же слегка повреждён трещиной ободка, вследствие чего выглядит похожим на «╩». И разумеется, в любом случае непонятно какое отношение к змеевику времён Мономаха может иметь Ольга, уже более века пролежавшая в могиле.

[91]      В целом же надписи на змеевике оставляют впечатление, что их гравировщик в латыни чувствовал себя увереннее, чем и в греческом, и в древнерусском. И этот феномен сам по себе мог бы стать предметом отдельного расследования.