Владимир Егоров
РАТНИЧЕЛЕ
Вступление к
ненаписанной поэме
Мостик над местом впадения Ратничеле в
Неман
Ночь спускается на Неман,
на сосновый лес, на поле.
Месяц звёзды из гарема
к ночи выпустил на волю.
Укрывает Ратничеле,
что весь день в камнях играла,
в берегах, как колыбели,
звёздной ночи покрывало.
И притихши, как невеста
под фатою-небосводом,
в Неман ласково, без всплеска
Ратничеле катит воды…
Днём под мостиком горбатым
Ратничеле озорная
по уступам-перекатам,
разметая, размывая,
рвётся к Неману, пороги
одолев и водопады,
старцу кланяется в ноги,
просит ласки как награды,
просит робко, просит грустно…
Скрытен Неман. Хитрый старец,
он в своё замкнулся русло
тихих плёсов, сонных стариц.
Что ему, что счастье рядом?
Он, мудрец тысячелетний,
всякого страшится взгляда
и любой боится сплетни.
Днём под мостиком горбатым
волны, рвущиеся к устью,
омывают перекаты
пенной страстью, вечной грустью.
Но приходит ночь, ступая
по лесам, пескам Дзукии,
ночь идёт к Друскининкаю,
и… смиряются стихии.
Ночь спускается на Неман,
на узор его излучин.
Неподвижны, тихи, немы,
звёзды вниз глядят беззвучно.
Укрывает Ратничеле,
что весь день в камнях играла,
в берегах как колыбели
звёздной ночи покрывало.
И под покрывалом ночи
застывают сонно ивы,
всё короче и короче
песен птичьих переливы,
звук последний ускользает
вдоль по рекам далеко вниз,
в ласках звёздных засыпает
недоверчивый Друсконис,
и к речной притихшей глади
на зеркальные заливы
листьев спутанные пряди
низко свешивают ивы.
Всё темнее и темнее,
и всё тише, тише, тише...
Тьма укутала аллеи
и к земле прижала крыши.
Только лунная дорожка
пролегла от ног к Лаздьяю,
на воде рябит немножко
золотая-золотая!
Как невидимая птица,
сон летит Друскининкаем.
Только ветру всё не спится —
он, бродяга, неприкаян.
Ветру только бы игрушки:
взвился вверх, разбушевался,
и шумят у лип верхушки,
свет фонарный разметался.
Фонари в листве мигают,
на асфальт бросают пятна,
пятна пляшут, убегают,
возвращаются обратно,
разбрелись вокруг берёзки
и затеяли пятнашки.
Ветер теребит причёски,
заползает под рубашки.
В тихих тёмных переулках
он, забыв, что слишком поздно,
что-то крикнул в трубы гулко
и… умчался в небо, к звёздам.
Ветер, хулиган несносный,
вот и ты утих, повеса!
Неподвижны стали сосны
в черноте громады леса.
И неведомая сила
сонный мир очаровала,
все часы остановила
и столетия смешала…
Звёздный-звёздный спит Друсконис,
спит волшебный и бескрайний,
словно набросал Чюрлёнис
искрами ночные тайны
из волшебной старой сказки
на воде, как на мольберте.
И открыли чудо-краски
тайны жизни, тайны смерти
и любви, что до заката
на холодный серый камень
у порога-переката
плачет пенными слезами.
Только где же те буруны,
где рыдающие мели?
Смолкло всё. В ландшафте лунном
затихает Ратничеле.
Веки всем смежил устало
сон — невидимая птица.
Нечего бояться стало,
больше некого стыдиться.
Берега, что опустели,
Неман оглядел украдкой
и... обнялся с Ратничеле
нежно-нежно, сладко-сладко,
не скупясь на нежность-ласку...
Опусти, сон-птица, крылья,
охраняй влюблённым сказку,
ту, что на ночь стала былью...
Но мгновением промчится
тьма короткой летней ночи.
Снова утро постучится,
снова ветер захохочет,
кто-то где-то улыбнётся
и с усмешкой крикнет: «Горько!»,
и стыдливо разольётся
в небесах румянцем зорька.
Упорхнёт, сбежит сон-птица,
солнце луч свой бросит грубо,
Неман вздрогнет и смутится,
оттолкнёт родные губы.
И, бурунами объято,
всколыхнётся рек раздолье,
зарыдают перекаты
безысходной страстью-болью…
1969